Правда и вымысел
Шрифт:
Я вернулся к раненому и понял, что самостоятельно он больше не поднимется. Лицо сделалось соляного цвета, глаза полуприкрыты и крепко сжаты спёкшиеся губы.
— Погоди, — выдавил он. — Сейчас… Отлежусь…
Через четверть часа он сделал попытку встать, заворочался, упёрся руками, но отжаться не мог. Я подхватил его и поставил на ноги.
— Куда идти?
— Прямо через соляные копи. — Голос у него оставался прежним, словно существовал отдельно от беспомощной плоти. — Никуда не сворачивай. Если потеряю сознание — не бросай. Нужно пройти семь дверей и дойти до восьмой.
Сначала он переступал ногами и держался за меня сам, однако за
— Где мы?
Если бы знал, где! Я ориентировался по набитой в соли, тёмной тропе (кругом бело, словно снег лежит) и по дверям, которые оказались не так уж близко друг от друга. Копи мне показались гигантскими, ибо в каждый следующий зал мог поместиться какой-нибудь московский проспект вместе с высотными домами и становилось жутко от ощущения такого пространства. Сколько же тысячелетий здесь добывали каменную соль? Пять, пятьдесят или всю прошлую историю человечества?
Воздух был настолько насыщен солью, что я вкушал её, просто дыша, и во рту постоянно чувствовалась горечь, а губы жгло и саднило. Эх, запустили бы меня сюда в детстве, когда я страдал от недостатка соли, воровал и выпрашивал у крёстной! И что бы стало, если Гой сдержал слово, вылечил меня и забрал с собой?..
Третью дверь заклинило от наросшей в притворе соли (давно никто не ходил) и открывать её пришлось с помощью автомата, просунув его в массивную меднолитую ручку, я бы не сказал, особенно старинную. Нечто подобное, только из бронзы, можно встретить и в Третьяковке, и в Зимнем дворце. Да и сами двери, окованные листовой медью, выглядели эдак лет на сто пятьдесят, другое дело, были специальными, очень толстыми, тяжёлыми и не совсем понятного предназначения. Однако скоро я заметил, что за каждой следующей дверью соляная изморозь на полу и стенах становилась белее, чище, и в воздухе появляется игольчатая пыль, искрящаяся в луче света, как морозная игла на Таймыре, когда температура переваливает за сорок. Похоже, я привыкал к постоянному вкусу соли, и казалось, она не такая уж горькая.
Между тем мой ведущий полностью превратился в ведомого и едва переставлял ноги. Я пропотел насквозь, хотя в копях было градусов восемь — десять тепла, но у раненого поднялась настолько высокая температура, что я нагревался от него. А тут ещё попавшая на шею соляная пыль обжигала кожу, выедала глаза, хотелось пить, однако на такой глубине не было ни родников, ни подземных озёр и воздух казался идеально сухим — ботинки и носки просохли на ногах. Только через эти соляные пространства мы шли уже часов шесть, а им конца и края не было.
Когда я нырнул в парное облако и очутился в пещере, мелькнула мысль, что раненый идёт к своим товарищам (сослуживцам, соплеменникам, друзьям), способным оказать ему помощь, сделать операцию или восстановить здоровье каким-то другим способом. Наверное, в копях, в суперстерильной среде действительно можно залечивать раны, впрочем, как и лёгочные заболевания (есть ведь такой метод лечения бронхиальной астмы). Но оказавшись здесь, в совершенно пустом пространстве, стало ясно, что никаких товарищей тут нет и не было давно, и судя по поведению, он никого не искал. С минуты на минуту я ждал, когда он обмякнет совсем, поскольку тащил его, практически завалив на спину, и не чувствовал ударов сердца.
И это случилось, когда мы миновали шестые двери: подошёл, чтобы поднять его и обнаружил совершенно безвольное тело. Я выключил фонарик (батареи начали
Чтобы проверить это и уверовать в собственную безопасность, я оставил спутника и пошёл вправо, без света, наугад. Примерно через двести шагов по абсолютно ровной соляной тверди я зажёг свет: узкая дверь в отвесной, затянутой космами летучей соли стене, за ней галерея. Можно было возвращаться, но я не удержался, прошёл до конца и открыл избушку.
И всё там было: кадушка с водой, хлеб, вяленое мясо и даже соль в деревянной солонке. Но самое удивительное, согреться здесь можно было от свечи, зажжённой под большим медным и пустым котлом. Я выпил два ковша пресной, скорее всего, дистиллированной воды, набрал фляжку и пошёл назад.
Редкий и слабый пульс у чекиста ещё прощупывался, дыхания не было, или я не услышал. Я поднял неподвижного спутника на спину и протащил метров тридцать, однако вялое, огрузшее тело постоянно сползало, ноги волочились по земле и оттого, что всё время подбрасывал его, я сбивал своё дыхание и терял силы. Потом взял поперёк, кое-как взвалил на плечо ногами вперёд и понёс, чувствуя, как самого сгибает пополам. С тремя передышками я кое-как дотащился до седьмой двери, открыл её, но поднять стражника ещё раз уже не мог — взял под мышки, переволок в последний зал и сам рухнул рядом с ним.
Я боялся уснуть, и потому растирал себе лицо, и так горящее от пота и летучей соли. Отлежался, поднялся на ноги и посветил вокруг: привычной уже, набитой ногами дороги не нашёл, множество тропинок веером разбегалось в разные стороны и будто таяли, растворяясь в поблёскивающей соли. Где искать эти восьмые двери, было совершенно непонятно. Оставив стражника, я пошёл по компасу строго на север и через семьсот двадцать шагов наткнулся на гладкую соляную стену. Дверей не оказалось ни слева, ни справа, но зато я высветил вход в низкую галерею, и думая, что это ниша, а дальше может быть выход, прошёл до её конца и оказался в тупике. Поплутав вдоль стены ещё около часа, я взял направление строго на юг и вернулся к раненому.
Видимо, по дороге растряс стражника: он ожил и теперь стонал, кашлял, горлом пошла кровь, после чего вдруг задышал громко и очнулся. Я положил его на бок, включил фонарь.
— Где мы? — спросил он будто спросонья.
— За седьмыми дверями.
— Дальше идти не нужно. Оставь меня здесь.
— А и некуда идти. Восьмой двери я не нашёл.
— И не найдёшь…
— Может, вернуться назад, в сторожку?
— Зачем?… Отсюда нельзя возвращаться.
— Но в этом зале ничего нет, а там вода, можно согреться.