Правда о деле Гарри Квеберта
Шрифт:
— И что?
— Расскажу в другой раз, Маркус. Мы долго разговаривали, я устал.
— Конечно, понимаю.
Я выключил плеер.
24. День независимости
— Встаньте в боевую стойку, Маркус.
— В боевую стойку?
— Да. Ну, давайте! Поднимите кулаки, правильно поставьте ноги, готовьтесь к бою. Что вы чувствуете?
— Я… Я чувствую, что готов на все.
— Прекрасно. Видите ли, писательство очень похоже на бокс. Встаешь в боевую стойку, решаешься ввязаться в схватку, поднимаешь кулаки и бросаешься на противника. С книгой все примерно так же. Книга — это бой.
— Прекращай свое расследование, Маркус.
Это
О пожаре рассказывали по местному телевидению, и новость постепенно распространялась.
— Почему я должен его прекращать?
— Потому что я очень волнуюсь за тебя. Не нравятся мне такие истории… — В ее голосе звучала материнская нежность. — Начинается с пожара, а кончается неизвестно чем.
— Я не уеду из этого города, пока не пойму, что тут произошло тридцать три года назад.
— Ты невозможен, Маркус! Настоящий упрямый осел, точно как Гарри!
— По-моему, это комплимент.
Она улыбнулась:
— Ну ладно, чем я могу тебе помочь?
— Мне хочется немного поговорить. Можем пойти пройтись, если хочешь.
Она оставила «Кларкс» на одну из официанток, мы спустились к пристани и сели на лавочку, лицом к океану. Я всматривался в эту женщину, которой, по моим подсчетам, было пятьдесят семь, потрепанную жизнью, исхудавшую, с заострившимися чертами лица и запавшими глазами, и пытался представить ее такой, какой ее описывал Гарри: красивой пышной блондинкой, королевой красоты в школьные годы. Внезапно она спросила:
— Маркус… Каково это?
— Что именно?
— Слава.
— Это больно. Приятно, но зачастую больно.
— Я помню, когда ты был студентом, вы с Гарри приходили в «Кларкс» работать над твоими текстами. Он заставлял тебя пахать как лошадь. Вы часами сидели за столом, перечитывали, черкали, начинали заново. Я помню, как ты приезжал сюда. Вас с Гарри встречали на пробежке, еще до зари, с этой его железной дисциплиной. Знаешь, когда ты был здесь, он весь светился. Он был непохож на себя. И все знали, что ты скоро приедешь, потому что он всем об этом говорил за много дней. Все время повторял: «Я вам говорил, что на будущей неделе ко мне приедет Маркус? До чего он все-таки необыкновенный парень. Он далеко пойдет, я знаю». Твои приезды, твое присутствие меняло его жизнь. Ведь никто не обольщался: мы все знали, как Гарри одиноко в его огромном доме. В тот день, когда ты ворвался в его существование, все изменилось. Он возродился. Словно старый холостяк наконец-то почувствовал себя любимым. Когда ты бывал здесь, ему становилось гораздо, несравненно лучше. После каждого твоего отъезда он нам проходу не давал: Маркус то, Маркус сё. Он так гордился тобой. Гордился, как отец сыном. Ты и заменял ему сына, которого у него не было. Он все время говорил о тебе; ты никогда не покидал Аврору, Маркус. А потом, в один прекрасный день, он увидел тебя в газете. Феномен Маркуса Гольдмана. Родился великий писатель. Гарри скупил все газеты в супермаркете, угощал всех шампанским в «Кларксе». Выпьем за Маркуса, гип-гип-ура! Тебя показывали по телевизору, тебя крутили по радио, вся эта долбаная страна говорила только о тебе и твоей книжке. Он накупил десятки экземпляров и раздавал их везде, где только мог. А мы спрашивали, как у тебя дела, когда мы снова тебя увидим. И он отвечал, что дела наверняка идут отлично, но что от тебя почти нет вестей. Что ты, наверно, очень занят. Ты сразу перестал ему звонить, Маркус. Ты был очень занят — занят своей важной персоной, ты раздавал интервью газетам и красовался в телевизоре, а его бросил. Больше ты сюда не приезжал. Он так гордился тобой, так надеялся получить от тебя весточку, но ее не было. Ты добился успеха, ты прославился, и он тебе больше был не нужен.
— Неправда! — воскликнул я. — Да, у меня от успеха голова шла кругом, но я думал
— Даже не было ни секунды ему позвонить?
— Но я же ему позвонил!
— Ну да, ты ему позвонил — когда сидел в дерьме по уши. Ведь мистер Великий Писатель, распродав черт-те сколько миллионов книжек, сдрейфил и не знал, что теперь ему писать. Это мы тоже все узнали из первых рук, так что я в курсе. Гарри сидел за стойкой в «Кларксе» сам не свой: от тебя был звонок, ты весь в депрессии, у тебя нет идей, и издатель заберет у тебя все твои драгоценные бабки. И тогда ты вдруг снова приезжаешь в Аврору, как побитый пес, а Гарри разбивается в лепешку, чтобы поднять твой моральный дух. Бедный несчастный писатель, что бы тебе такое написать? И тут две недели назад случается чудо: разражается скандал, и кто сюда едет? Любезный Маркус. Какого черта ты приперся в Аврору, Маркус? Вдохновения искать для новой книги?
— Почему ты так думаешь?
— Догадалась.
Я немного помолчал, приходя в себя. Потом ответил:
— Издатель предложил мне написать книгу. Но я не буду этого делать.
— Да ровно наоборот: ты не можешь ее не написать, Марк! Потому что книга, быть может, единственный способ доказать Америке, что Гарри не чудовище. Он не виноват, я точно знаю. Нутром чувствую. Ты не можешь бросить его, у него никого нет, кроме тебя. Ты знаменит, люди тебя послушают. Ты должен написать книгу о Гарри, о тех годах, что вы провели вместе. Рассказать, какой он необыкновенный человек.
— Ты его любишь, да? — прошептал я.
Она опустила глаза:
— По-моему, я не знаю, что такое любить.
— А по-моему, наоборот, знаешь. Достаточно послушать, как ты о нем говоришь, хоть и пытаешься изо всех сил его ненавидеть.
Она печально улыбнулась и сказала со слезами в голосе:
— Вот уже больше тридцати лет я все время думаю о нем. Что он всегда один, а я так хотела сделать его счастливым. А я — посмотри на меня, Маркус… Я мечтала стать звездой кино, а стала звездой фритюра. Не та у меня жизнь, какой я хотела.
Я почувствовал, что она готова к откровенному разговору, и попросил:
— Дженни, расскажи мне о Ноле. Пожалуйста…
Она снова грустно улыбнулась:
— Она была очень милая девушка. Моя мать очень ее любила, говорила о ней много хорошего, и меня это бесило. Потому что до Нолы красавицей-принцессой в этом городе была я. И смотрели все только на меня. Когда она здесь появилась, ей было девять лет. И тогда, естественно, всем было на нее плевать. А потом в одно прекрасное лето, как часто бывает с девочками-подростками, те же самые все вдруг заметили, что малышка Нола превратилась в красивую юную женщину с восхитительными ножками, пышной грудью и ангельским личиком. И что эта новая Нола в купальнике весьма желанна.
— Ты к ней ревновала?
Она на секунду задумалась:
— А, ладно, сейчас уже могу тебе сказать, все равно не имеет значения: да, немного ревновала. Мужчины на нее заглядывались, женщина это всегда заметит.
— Но ей было всего пятнадцать…
— Она не выглядела девочкой, уж поверь. Это была женщина. И красивая женщина.
— Ты догадывалась про нее и Гарри?
— У меня и в мыслях не было! Здесь никто не мог себе такое представить. Ни с Гарри, ни с кем. Да, она была очень красивая девушка. Но ей было пятнадцать, и все это знали. И она была дочь преподобного Келлергана.
— Значит, вы не соперничали из-за Гарри?
— Боже мой, нет!
— А у тебя был с Гарри роман?
— Так, чуть-чуть. Пару раз встречались. Он здесь пользовался большим успехом у женщин. Я имею в виду, когда нью-йоркская знаменитость селится в такой дыре…
— Дженни, у меня к тебе вопрос, который, возможно, тебя удивит… Ты знала, что, когда Гарри приехал сюда, он был никто? Просто обыкновенный школьный учитель, который потратил все свои сбережения на то, чтобы снять дом в Гусиной бухте.