Правда о деле Савольты
Шрифт:
— Дорогие друзья, — начал он, — я рад, что снова могу видеть всех вас здесь. Через несколько минут 1917 год перестанет существовать и вступит в свои права Новый. Мне приятно, что вы собрались все вместе в столь памятные минуты…
И тут, а может быть, несколькими секундами позже, раздались выстрелы. Когда он говорил что-то о смене года и о мостике, по которому перейдут все вместе.
СНАЧАЛА ПРОЗВУЧАЛ ТОЛЬКО ОДИН ВЫСТРЕЛ.
Сначала прозвучали только один выстрел и звон разбитого стекла. Затем раздались крики и снова выстрел. Я услышал свист пуль над своей головой, но не шелохнулся, словно оцепенел от изумления. Некоторые гости попрятались, растянувшись на полу или укрывшись за близстоящую мебель. Все произошло в мгновение ока. Не помню, сколько последовало выстрелов за первыми двумя, но их было много подряд. Помню, я увидел Леппринсе и Марию
ОНИ ПРОДОЛЖАЛИСЬ ВСЕГО КАКОЙ-ТО МИГ.
Они продолжались всего какой-то миг. А крики не прекращались, и по-прежнему стояла кромешная тьма. Наконец до слуги дошло, что никто не стреляет, и он включил свет: вспыхнули огни и ослепили нас. Многие плакали, нервное напряжение разрядилось: одни требовали немедленно вызвать полицию, другие — запереть двери и окна, третьи — не двигаться. Большинство гостей лежало на полу, хотя раненых среди них не было, судя по тому, как они таращились по сторонам. И вдруг у меня за спиной раздался душераздирающий вопль Марии Росы. Она кричала: «Папа! Папа!» И тогда все увидели мертвого магната. Перила лестницы разлетелись в щепки, ковер превратился в труху, а мраморные ступени, изрешеченные вдребезги, казалось, обратились в пыль.
Рока откашлялся и произнес дрожащим, размеренным голосом:
— Итак, я остановился, как вы, вероятно, помните, на том, что моя фраза, возможно, слишком опрометчивая, «смерть и завет анархизма», вызвала упреки в мой адрес и явное негодование среди многих последователей идеи. Но упреки эти не взволновали меня, ибо свидетельствовали скорее о приверженности идее, нежели о злобе и кажущейся клевете. А между тем интерес и полемика не имеют ничего общего со «смертью» или «жизнью» обсуждаемой темы. В Италии в XV веке бушевали страсти и плодотворные дискуссии по поводу классической культуры Греции и Рима, но скажите мне: способствовали ли они возрождению этой культуры? Возможно, мне возразят, что культуры живы всегда, учитывая, что они постоянно привлекают к себе «живой» интерес и что мертвы лишь их истоки. В действительности же нам, простым смертным, не понять истинного смысла слова «смерть», а тем более ее сущности — главного фактора, который ее определяет.
И все же позволю себе смиренно утверждать, без самонадеянности, но твердо, что анархизм умер, как умирает семя. Остается только уяснить себе, умер ли он на бесплодной почве или, пользуясь библейским иносказанием, еще даст всходы, превращаясь в цветок, плод, дерево, новые семена. Я утверждаю, — и прошу простить меня за мою категоричность, ибо считаю своим долгом говорить правду, а не впадать в учтивую, пустую болтовню, — я утверждаю, что политическая, социальная и философская идеи умирают так же быстро, как рождаются, трансформируясь в своем развитии, словно куколка насекомого. Таково назначение идеи: освободить от оков события и преобразиться — и в этом ее величие! — из эфирной, бесплодной мысли в нечто материальное; сдвинуть горы, говоря языком библии — этой превосходной книги, которой не умеют теперь пользоваться. Именно потому, что идея движет событиями, а события меняют ход истории, идеи должны умирать и возрождаться, не превращаясь в окаменелости, ископаемые, не сохраняясь, словно музейные экспонаты, словно красивые побрякушки, если угодно, приемлемые лишь для блеска эрудита или хитроумного, наделенного богатым воображением критика.
Такова правда, говорю вам это без обиняков, а правда всегда возмущает и режет глаза тому, кто привык жить во мраке. Моя цель, друзья, состоит в том, чтобы вы ушли отсюда, думая не об идее, а о действии. Действии бесконечном, безграничном, беспредельном. Идеи — это прошлое, действие — будущее. Оно ново, оно наше грядущее, наша надежда, наше счастье.
IV
Воспоминания о событиях той поры с годами унифицировались и превратились в детали одной и той же картины. Утратив былую остроту переживаний, поглощенные с акульей прожорливостью новыми страданиями, счастливые и печальные образы тех лет сливаются, затушевываются, сглаживаются, становятся нечеткими. И словно томительный танец, едва различимый в глубине зеркала провинциальной залы позапрошлого века, приобретают некий ореол святости.
Двери дома были закрыты, и слуга, стоя у входа в дом, преграждал
За гробом следовал какой-то человек в длинном пальто и черном котелке, из-под которого падали на плечи белокурые волосы, держа руки в карманах, оглядываясь по сторонам и буравя всех своими голубыми глазами, выделявшимися на его бледном лице.
Комиссар Васкес вошел в кабинет. Его секретарь быстро прикрыл бумагами газету, которую читал.
— Охота вам громоздить эту гору? — проворчал комиссар Васкес. — Можете читать, если вам так хочется.
— Звонил дон Севериано. Я сказал ему, что вы ушли по делам, и он просил передать, что позвонит позже.
— Он звонил из Барселоны?
— Нет, сеньор. Какая-то девушка — она не назвалась — предупредила, что соединяет меня с одним из населенных пунктов. Но было очень плохо слышно, и я не разобрал названия.
Комиссар Васкес повесил пальто на вешалку и сел на мягкий, вращающийся стул.
— Дай мне сигарету. Есть еще какие-нибудь новости?
— Вас хочет видеть какой-то человек. По-моему, это необычный посетитель.
— Что ему надо? Кто он такой?
— Он хочет поговорить с вами, его зовут Немесио Кабра Гомес.
— Хорошо. Но мы его заставим немного подождать. Пусть соберется с мыслями. Так ты дашь мне сигарету?
Секретарь встал из-за стола.
— Ладно, сиди со своей горой, у меня в пальто тоже есть, к тому же мне не стоит курить много из-за бронхита.
Бесчисленное множество людей заполнили тротуары, шоссе, громоздились на деревьях, столбах и оградах. При появлении гроба пронесся глухой гул. Над непокрытыми головами людей тут и там возвышались конные полицейские с саблями в руках — блюстители порядка. Здесь собрались представители всех сословий: родовитая знать, облаченная в траурные одежды, в блестящих цилиндрах; военные в парадных мундирах; добропорядочные горожане, привлеченные зрелищем похорон, и рабочие, пожелавшие проводить в последний путь своего патрона. Шествие открывал большой лакированный катафалк, запряженный шестеркой лошадей, украшенных перьями и лентами, вплетенными в их гривы, и темными металлическими попонами. Лошадьми правили два кучера в сюртуках и круглых шляпах, тоже украшенных перьями, а по бокам, на подножке, примостились лакеи в коротеньких штанишках и чулках. Гроб водрузили на катафалк, муниципальный оркестр заиграл «Похоронный марш» Шопена, и процессия медленно двинулась. Все вокруг истово крестились. Во главе процессии шествовали представители власти и за ними компаньоны, друзья и знакомые магната. Присоединился к и им и тот загадочный тип в длинном пальто и черном котелке, а также еще один человек в сером пальто, который, сказав что-то людям, стоявшим рядом с ним, и получив ответ, кивнул и удалился. Этим человеком был комиссар Васкес, которому поручили вести расследование.
— А каков он из себя, этот Немесио Кабра Гомес? — спросил комиссар Васкес.
Секретарь брезгливо поморщился.
— Да такой низенький, смуглый, тощий, грязный, небритый.
— Наверное, безработный, — решил комиссар.
— Наверное, сеньор.
Перелистав газеты и убедившись, что в них нет еще сообщений о ночном происшествии, комиссар Васкес приказал ввести посетителя.
— О чем ты хочешь поговорить со мной?
— Я пришел рассказать о деле, которое вас очень интересует, сеньор комиссар.