Правда выше солнца
Шрифт:
Молния оборвалась.
Кадмил, раскачиваясь на стуле, дышал – редко, с нутряными стонами. Каждый вдох обжигал, будто воздух горел. Перед глазами неторопливо плавали точки.
Выждав минуту, Локсий сказал:
– Имена.
«Я не умру, – подумал Кадмил. Мысль была далёкой и маленькой, и в неё не получалось верить, несмотря на то, что верить очень хотелось. – Так или иначе, я не умру. Он не приговорил меня к смерти. Значит, не убьёт. Не должен. Не сможет… Мелита… Кто-нибудь… Дайте мне сил это вытерпеть».
– Конечно, учитель, –
– Я жду, – сказал Локсий, держа палец на спусковой клавише.
Кадмил сглотнул отвратительный комок, подступивший под язык.
– Значит, так, – начал он. – Адрат из Колона, Патрокл из Керамика, Лисистрат из Лимны. Ах, да, ещё Гела, которая каждую ночь выходит торговать собой у Булевтерия. Я ей тоже рассказал. Хотел поддержать беседу, пока у неё был занят рот… А-а-а-а!!!
Он ослеп от боли. Оглох от боли. Перестал мыслить, перестал быть. Превратился в боль. «Акрион! – кричало его тело. – Я сказал всё Акриону! И ещё там был Спиро, мелкий уродец, так что ступайте, возьмите Акриона, возьмите Спиро, и делайте это с ними! С ними, не со мной!» Он так неистово, так непреодолимо хотел произнести это вслух: «Акрион!» И, чтобы хоть на йоту облегчить муку, тянул в крике первый звук имени.
– А-а-а-а-а!! – орал он, захлёбываясь. – А-а-а-а-а-а-аааааааа!!!
Кадмил даже не различил момент, когда молния иссякла в очередной раз. Его колотило, будто в припадке. Прикусил непослушный язык: вкус крови во рту отрезвил, вернул в бытие. Свет бил по глазам, был почти осязаем.
– Имена, – произнёс Локсий, меняя кристалл в жезле.
«Я не умру, – думал Кадмил. Верней сказать, думал кто-то другой, крошечный, съёжившийся в глубине истерзанного естества. Тот, кто ещё каким-то образом сохранял способность думать. – Я не умру. Я не умру…»
– Всё вп-стую, – прокушенный язык служил неважно. – Я н-назову вам первые поп… п-павш-шся имена. И в-вы не узнаете, правда или л-лжь. П-полетите за ними. Убьёт-те. А к в-вечру… К в-в-вечру храм-мы будут пут… пустыми. Пт-тмушто у вас тлько один вых-ход…
Молния снова вонзилась ему в грудь.
Кадмил завыл, как дикий зверь. Как дикий, умирающий зверь. Как зверь в ловушке, смертельно раненый. Не мог себя больше уговаривать, не мог думать. Колотил в пол пятками так, что слетели сандалии. Тряс руками, бился затылком о спинку сиденья. Тот, маленький, внутри, тоже корчился и заходился воплем. Не говорил больше ничего.
– Т-тлько... один вых-ход, – пытка вновь прервалась, но боль не уходила. Руки онемели, в горле булькало, храпело. – Откх-кройтсь им... Явитесь... Начните ихс-спользвать пневму им... им во благо...
Молния ударила снова.
И снова.
И снова.
Кадмил потерял счёт разрядам. Свет, звуки, время, Локсий, он сам – всё слепилось воедино и стало одной сплошной непереносимой мукой. Он больше не думал, что выживет. Наоборот, ждал смерти, хотел её, как не хотел ни одну женщину.
«Акрион, – рвалось изнутри. – Акрион. Сделайте это с Акрионом. С Акрионом. С Акрионом…»
И вот, когда он уже готов был прокричать это вслух, то услышал голос. Не тот, маленький, внутри. Голос принадлежал кому-то большому. Намного больше Кадмила.
«Ты всё это перенёс, чтобы сдаться? Столько вытерпел, и сдашься теперь? Теперь, когда твой лучший, твой единственный правильный замысел близок к исполнению?»
Тогда Кадмил проклял этот голос и заставил себя забыть об Акрионе. Потому что голос был прав.
Через тысячи часов, через столетие пытка прекратилась. Он обмяк на стуле, ничего не видя из-за багрового марева в глазах. Но слух ещё работал. Были слышны шаги, хлопок двери, чья-то речь.
Его схватили, сняли наручники. Оторвали от стула. Бросили наземь.
Облили водой.
Потащили куда-то, как мешок с камнями.
Свет мерцал, тускнел и разгорался вновь.
Потом вдруг исчез.
Стал тьмой.
Кадмила бросили во тьму – опять как мешок, грубо и размашисто. Боль полыхнула с прежней силой, а потом пошла на убыль. Медленно, как шум моря, когда идёшь прочь от берега. И, кроме этой утихающей боли, ничего не было.
И никого не было.
Он остался один.
Поначалу Кадмил просто лежал, уткнувшись лбом в твёрдый ледяной пол, и тихо стонал на каждом выдохе. «Уммм-фф». «Уммм-фф». Странным образом этот первобытный звук облегчал страдание. Едва-едва, на самую малую малость становилось легче, особенно в начале стона: «Уммм». Затем кости вновь начинали плавиться, а мышцы разрывались под невидимыми зубьями, и тогда чуть помогало выдохнуть сквозь нос, обессилев в борьбе с мучением: «м-фф».
«Уммм-фф».
«Уммм-фф».
«Уммм-фф».
Неизвестно, сколько прошло времени, когда Кадмил вздохнул на полную – бережно, чувствуя каждое движение рёбер – и понял, что стонать больше не нужно.
Он ещё полежал вот так, лицом вниз, наслаждаясь не-болью и отчуждённо радуясь, что этому слову, придуманному им самим, нашлось применение. Потом бесконечно медленно и настороженно перекатился на спину. Тут же пожалел о сделанном: каждая клетка его тела вновь начала ныть и страдать. Однако уже слабее, терпимей.
Божественная регенерация, как видно, брала своё.
Примерно через час – способность воспринимать время к Кадмилу вернулась тогда же, когда растворилась пелена перед глазами – через час он попробовал сесть. И это также получилось сносно.
Возомнив о себе, он решил было подняться на ноги. Но голова тут же закружилась, сухой спазм вывернул потроха наизнанку. Кадмил грохнулся на задницу.
Отдышался.
И не торопясь принялся исследовать то место, куда его привела судьба – спустя долгие годы жизни, потраченной на услуги, поручения и хлопоты.