Правила игры
Шрифт:
— Должок?! — Боцман с Мишаней переглянулись. — Должок! Ты понял, да?! Он со Стрижа должок пришел получить!
Смеялись они долго и заразительно.
— Ой, не могу! — вытирая слезы, хрюкнул Боцман. — Должок!
И вдруг сделался серьезным.
— На небе получишь. — Он подцепил вилкой груздь и отправил в рот. — Я сам бы получил, да не спешу туда. Стрижа твоего неделю назад какой-то маньяк ножичком почикал. Мишаня, принеси-ка еще дровишек.
Громила, не переча, отправился за топливом.
— Я над ним крышей был, — поведал нам Боцман. — Мы — народ сельский: ведем себя тихо, беспредела не чиним. Или столичным твой Стриж поганку завернул, или, как с тобой, за долги его пописали. Мы с покойничком в доле состоим, так что я вот теперь хозяйство принимаю. На днях покупателей жду.
В
Соседи по нарам еще долго вспоминали прежнее свое лагерное житье-бытье, но меня это не интересовало. Интересовало меня, как я доберусь до второго «гроссмейстера». Он был для меня поважней, чем Аркадий Петрович Маевский. Это он занес меня в список смертников, поставил в пеший строй, обреченный на истребление, и с него я хотел за это спросить в первую очередь.
ГЛАВА 19
СОКОЛИНАЯ ОХОТА
Изучив персональные дела четверых бывших «полярников», отложенные в долгий ящик под нижней полкой нашего с Гудвином купе, я почерпнул из них дополнительные сведения, придавшие Митькиной версии сравнительно законченный характер. Сравнился без особых усилий Отар Кипиани, младший менеджер финансово-промышленной группы, с убиенным охранником филиала «Дека-Банка» Семеновым, и без видимых натяжек сопоставился утопленник Вирки с исполнительным директором бельгийского отделения «Третьего полюса» Рокотовым. Совпали примерно и даты их «выбывания». Добавив к ним Стрижа с Варданяном, я приобрел таким образом схему размена более-менее равнозначных фигур. Что и требовалось доказать.
Итак, шахматная партия существовала. Ставки в ней, судя по количеству пролитой крови, были чрезвычайно высоки. По гипотетическим условиям игры соперники лишь утратили возможность ее продолжения из-за моей феноменальной живучести. Остановить же партию вовсе какими-то жалкими публикациями-однодневками было утопией. Остановить я ее мог только прямым попаданием в голову извращенца Маевского. Подобрался я к нему раз, сумел бы подобраться и второй. Тем более обладая его адресами и явками. А ежели не подобраться, так подстрелить с дальней дистанции. Я, конечно, не Ли Харви Освальд, но и Маевский не президент супердержавы. Что до нравственного аспекта подобного мероприятия, то здесь я и вовсе чувствовал себя неуязвимым: прикончить бешеную собаку — поступок благой со всех точек зрения. Здесь я только оказал бы услугу себе и обществу. А рассуждать о подмене собой органов юстиции при наличии в этих органах такой сволочи, как следователь Задиракин, было в моем положении верхом фарисейства и глупости. Загвоздка была совсем в ином. Остановив игру на нынешней ее стадии, я спокойно бы вернулся к своей оседлой жизни и сохранил бы ее всем остальным кандидатам в покойники. А победитель отпраздновал бы свой досрочный успех. Вот это обстоятельство и удерживало меня всерьез от нанесения превентивного удара. Победителей, как известно, не судят. Тем более что и судить-то в данном случае было бы некого. Кто он, этот самый победитель, я так бы никогда и не узнал. А смерть Ивана Ильича, как и гибель еще пятнадцати ни в чем не повинных душ, осталась бы не отомщенной. Сидя в купе и размышляя таким приблизительно манером, на беду свою, да и не на свою, я думал о мертвых больше, чем о живых. Праведное чувство мести подталкивало меня на поиски второго шахматиста, и не ведал я, какой ценой они будут оплачены в самом ближайшем будущем.
— Что это?! — пронзительный крик Родиона вернул меня в реальность.
Я бросил папки на стол и выглянул за окно. Историк, будто ужаленный, размахивал моей курткой.
— Что это?! Что это?! — причитал он испуганно. — Боже мой! Что это?!
«Сотовый!» — смекнул я и бросился спасать педагога.
Когда я спрыгнул
— Зачем вы мою одежду-то взяли, коллега? — Отобрав у него замызганное до безобразия кожаное изделие, я стал шарить по карманам.
— Почистить хотел! — Родион с опаской наблюдал за моими действиями. — Там пятно было на подкладке!
«Моторола», несмотря на все усилия историка, продолжала еще подавать признаки жизни.
— Слушаю! — рявкнул я, откидывая крышку микрофона.
— Правильно делаешь! — произнес знакомый голос Игоря Владиленовича. — Твоя девка у нас.
И сразу его сменил Маринин:
— Сашка! Ты?!
— Мэри?! — От волнения я выронил трубку и поймал ее на лету. — С тобой все в порядке?!
— Не слушай их! — Голос Марины дрогнул. — Они не посмеют!
В эфир снова вышел Караваев.
— Узнал, любовничек?! — В его интонации прозвучало откровенное злорадство.
— Что вы предлагаете? — Я постарался говорить как можно спокойнее.
Называется это сделать хорошую мину с «фосками» на руках.
— Обмен, — сказал Караваев. — Честную сделку. Тебя на твою маркизу. На размышления даю час, на обмен — сутки. Успеешь завещание написать. Если откажешься, то мы ее…
— Можешь не продолжать, сучий потрох, — перебил я Караваева. — Куда перезвонить?
Записав на пачке «Примы» контактный телефон — запросы мои по мере скитаний становились все скромнее, — я отключился.
— Что такое «сучий потрох»? — заинтересовался Родион.
— Непереводимая игра слов. — Я надел куртку и вернулся в купе.
Надо было что-то срочно придумать. Мое упорное нежелание загибаться, помноженное на подстрекательство мстительного сподручника, вывело Маевского из себя окончательно, и он решился на поступок, оскорбляющий всякую память о брате. Я был уверен, что на такое он не пойдет. А он пошел. По этому поводу, насколько мне помнится, шахматная Королева из «Алисы в Зазеркалье» привела замечательный пример: «А вот еще пример на вычитание, — сказала Черная Королева. — Отними у собаки кость — что останется?» Алиса задумалась: «Кость, конечно, не останется — ведь я ее отняла. И собака тоже не останется — она побежит за мной, чтобы меня укусить… Ну и я, конечно, тоже не останусь!» — «Значит, по-твоему, ничего не останется?» — спросила Черная Королева. «Должно быть, ничего». — «Опять неверно, — сказала Черная Королева. — Останется собачье терпение!» — «Не понимаю…» — «Это очень просто! — воскликнула Черная Королева. — Собака потеряет терпение, верно?..» Верно. Бешеная собака Маевский потерял всякое терпение. Ломаться и чиниться он мне возможности не оставил. «Zugzwang, — заметил бы Митька Вайс, будь он рядом. — Необходимость сделать ход, ведущий к ухудшению позиции либо к материальным потерям». Положение мое и без того было хуже губернаторского, а материальные потери сводились к физическим. Мало того, у меня и на обдумывание ситуации времени было негусто.
— Цейтнот, — пробормотал я, любуясь унылым пейзажем Москва-сортировочная. — Цейтнот и цугцванг. И пакгауз напротив.
Из этой немецкой галиматьи само собой сложилось слово «цейхгауз». На этом моя игра в скрэббл закончилась. Кто предупрежден, тот вооружен. А вооружившись как следует, я мог еще что-то противопоставить зарвавшимся противникам.
Позвонив Руслану, я договорился с ним о немедленной встрече. И только после набрал контактный номер Караваева.
— Ходынское поле, — сообщил я, дождавшись его гнусного «алло». — Старый аэродром. Завтра в девять ноль-ноль.
Собираясь на рандеву, я заглянул к Родиону. Облезлый тощий кот лакал из консервной банки молоко и слушал «Поучение» Владимира Мономаха, читаемое историком по памяти: «Я не полагался на посадников и бирючей, — внушал Родион четвероногому питомцу, — но сам следил за порядком в своем хозяйстве. Я заботился и об устройстве охоты, и о конях, и даже о ловчих птицах, о соколах и ястребах».
Кот был подобран обходчицей Клавдией и наречен Мамаем. Имени своего он удостоился за склонность к ночным набегам на привокзальные помойки. Наставления русского князя Мамай слушал рассеянно. Забота о ястребах волновала его постольку-поскольку. О воробьях он еще мог позаботиться, да и то это потребовало бы от него недюжинной сноровки.