Правило четырех
Шрифт:
Но утраченная любовь, как мне кажется, — это поражение особого рода. Она напоминает о том, что некоторые превращения, как бы сильно ты их ни желал, невозможны, что некоторые обезьяны никогда, никогда не станут людьми. Есть обезьяны, которые никогда не отстукают на машинке сонет Шекспира, даже если в их распоряжении будет вечность. Услышать, как Кэти говорит, что между нами все кончено, — и все дальнейшее уже не имеет никакого значения. Увидеть, как она там, в «Блэре», прижимается к Дональду Моргану, — и какое мне дело до алмазов и жемчуга.
И вот в тот самый момент, когда я достиг дна
— Ты же должна быть на концерте.
Такова была моя первая реакция. Не лучший вариант из всех сочиненных ставшей человеком обезьяны.
— Ты тоже, — ответила она, оглядывая меня с головы до ног.
Я знал, каким видит меня Кэти, потому что совсем недавно и сам видел в зеркале это звероподобное существо.
— Зачем ты пришла?
Я посмотрел на дверь.
— Их там нет, — сказала она. — И я пришла, чтобы ты мог извиниться.
В какой-то момент у меня мелькнула мысль, что все это подстроил Джил, что он изобрел какой-то предлог, может быть, сочинил, что я болен или просто не знаю, что сказать. Но похоже, дело обстояло иначе.
— Ну?
— Считаешь, это я во всем виноват?
— Все так считают.
— Кто это — все?
— Давай же, Том. Попроси прощения.
Споря с ней, я лишь начинал еще больше злиться на себя.
— Ладно. Я тебя люблю. Мне жаль, что так получилось.
— Если тебе действительно жаль, что так получилось, то почему ты ничего не сделал, чтобы так не получилось?
— Посмотри на меня. — Четырехдневная щетина, растрепанные волосы. — Видишь, что я сделал?
— Ради книги.
— Это одно и то же.
— Я и книга — одно и то же?
— Да.
Кэти бросила на меня такой взгляд, будто этим признанием я вырыл для себя могилу. Но мои слова не стали для нее сюрпризом — она просто не могла принять их.
— Мой отец потратил на «Гипнеротомахию» всю жизнь. Я никогда не испытывал большего возбуждения, чем когда работал над ней. Она отняла у меня сон и аппетит. Она не оставляет меня даже во сне. — Я пожал плечами, не зная, что еще сказать. — Быть рядом с ней — то же самое, что быть рядом с тобой. Когда я с ней, у меня все в порядке, я не чувствую себя потерянным. Поэтому ты и книга для меня одно и то же. Ты единственное, что я могу сравнить с ней. Я ошибался, думая, что могу сохранить вас обеих. Я был не прав.
— Зачем я здесь, Том?
— Что толку спрашивать об одном и том же.
— Ответь мне.
— Ну… чтобы услышать мое извине…
— Том. — Она остановила меня взглядом. — Зачем я здесь?
Потому что тебе так же плохо, как и мне.
Да.
Потому что наши отношения слишком важны, чтобы их судьбу решал только один из нас.
Да.
— Что ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты перестал работать с этой книгой.
— И все?
— Все? Этого мало? Может быть,
— Мне очень…
— Заткнись! Твоя очередь говорить еще не пришла. Я ходила на поле, к дереву, и не смогла подойти к нему, потому что оно стало нашим. Я не могу слушать музыку, потому что каждая песня напоминает о чем-то, потому что каждую мы слушали вместе, в машине, в моей комнате или здесь. У меня уходит целый час только на то, чтобы собраться на занятия, потому что я живу как в полусне. Я не могу найти свои носки, не могу найти черный бюстгальтер. Дональд постоянно спрашивает: «Дорогая, в чем дело? Дорогая, что случилось?»
Она вытерла глаза.
— Дело не в…
Но нет, моя очередь еще не пришла.
— С Питером по крайней мере все было ясно. Мы не были идеальной парой. Он любил лакросс больше, чем меня. Я это знала. Питер хотел затащить меня в постель, а потом потерял ко мне интерес. — Она убрала с лица прилипшие к щекам волосы. — Но ты… Я боролась за тебя. Прождала целый месяц, прежде чем позволила тебе в первый раз поцеловать меня. Плакала всю ночь, когда мы переспали, потому что боялась потерять тебя. — Кэти остановилась и покачала головой, словно не веря в то, что так было. — И вот теперь я теряю тебя из-за книги. Книги. Хотя бы скажи, что все не так. Скажи, что никогда не воспринимал меня всерьез. Скажи, что это из-за того, что она не совершала всех тех глупостей, которые совершала я. Она ведь не танцует, как дурочка, перед тобой голая. Она не думает, что тебе нравится, как она поет. Она не будит тебя в шесть утра, чтобы пробежаться по парку. Ей ведь не надо каждый день получать подтверждение, что ты ее любишь, что ты рядом. Скажи хоть что-нибудь.
Кэти посмотрела на меня, пристыженная и несчастная, и я вдруг понял, что могу сказать ей только одно. Однажды, незадолго до несчастья, я обвинил мать в том, что она не любит отца и не заботится о нем. «Если бы ты любила папу, — сказал я, — ты бы поддержала его в работе». Мне трудно описать выражение ее лица, но я понял, что ничего более ужасного произнести просто не мог.
— Я люблю тебя. — Я шагнул к Кэти, чтобы она смогла уткнуться в мою рубашку и хоть на мгновение стать невидимой. — Мне очень жаль.
Наверное, именно тогда волна покатилась назад. Любовная горячка, переданная, как мне казалось, с генами, стала медленно остывать. Треугольник разрушался, и на его месте появились две почти слитые воедино точки. Двойная звезда.
Мы молчали, и каждый держал в себе то, что хотел и должен был сказать.
— Я предупрежу Пола, что прекращаю работать с книгой.
Это было самое лучшее и самое правдивое обещание из всех, которые я мог дать.
Искупление. Поняв, что я не сопротивляюсь, что я все осознал и принял верное решение, Кэти сделала то, что наверняка собиралась приберечь на потом, на тот день и час, когда она окончательно убедится в моем выздоровлении. Она поцеловала меня. И этот краткий контакт был подобен удару молнии, оживившей чудовище и давший всему новое начало.