Право на месть (Страх - 2)
Шрифт:
Я отметил, что он один разговаривал со старшим колонии, как с равным, даже чуточку свысока.
Каратаев откупорил одну из бутылок и быстро разлил вино по стаканам. В каждом оказались совершенно равные объемы вина.
– Вот чему ты, Блок, научился в Литературном, так это классно разливать спиртное, - сказал Безверхий.
– Точняк! Как в аптеке, - подтвердил правильность слов старшего Прживальский.
– А там больше нечему было учиться. Сборище бездарей и недоумков, ответил поэт, беря стакан и намереваясь выпить. Но Профессор его остановил.
– Подожди, Блок. Я имею сказать тост.
– Он взял стакан и, обращаясь ко мне, проговорил: - За тебя,
– Спасибо, Профессор, за добрые слова!
– поблагодарил я.
– Доброе слово и кошке приятно. Верно?
– Без балды, - ответил Прживальский.
– Это то, чем ты, Ваня, можешь здесь пользоваться в неограниченных количествах и совершенно бесплатно, - сказал Безверхий.
Когда вино было выпито, все закурили.
– А как вы-то оказались в бомжах?
– спросил я Безверхого.
– Совершенно сознательно, Ваня, - ответил он.
– Как говорится, - в здравом уме и твердой памяти.
– У вас была семья?
– А как же. У меня все было, как у людей, как у среднестатистичего обывателя. Жена-стерва, все время мной недовольная. То я не натянул веревку, то не вбил гвоздь, то не починил утюг, то у меня в голове мякина вместо мозгов, то руки не оттуда растут, и тэдэ, и тэпэ. Дети-сатрапы, тянущие из меня последние жилы. Сослуживцы-сволочи, которым я был всегда чем-то обязан. Терпел я это свинство терпел и выпрягся. На меня будто просветвление нашло, "Зачем, - спросил я себя, - я мучаю себя и других? Ведь конец все равно будет один и тот же. Ну, защищу я, к примеру, докторскую диссертацию, ещё чего-то там добьюсь в жизни. А для чего? Зачем мне все это нужно? Ведь конец все равно будет одним и тем же. Умру я, так и не поняв, для чего и зачем рожден. Жизнь абсурдна, нелепа и бессмысленна". Осознав это, я все бросил и стал бомжом.
– Странно все это, - пробормотал я, сбитый с толку словами Безверхого.
– Ничего странного, Ваня. Как раз наоборот - все логично и естественно. Странно как раз то, что я тридцать пять лет терпел прошлое свинство. Сейчас много и охотно говорят о свободе личности. Это смешно, нелепо и абсурдно, как и все остальное. Как может быть человек, обремененный с момента рождения сплошными обязанностями, быть свободным? Нонсенс. Нет, по-настоящему свободным можно ощутить себе только здесь. У нас нет паспортов, а потому мы не привязаны к месту. У нас нет семей и работы. Тем самым мы избавлены от обязанностей, связанных с ними. Мы воспринимаем жизнь и мир априори...
– Как, как?
– не понял я.
– Чисто умозрительно, Ваня, чисто умозрительно. И это нас вполне устраивает. Так как любой опыт лишь множит абсурдность и бессмысленность жизни. Экзестенциалисты утверждают, что по-настоящему свободным человек способен ощутить себя лишь в пограничных ситуациях. А мы постоянно живем на границе между жизнью и смертью, балансируем на лезвии бритвы. Каждый раз засыпаяя, мы никогда не бываем уверены - проснемся ли вообще. Понимая и принимая бессмысленность бытия, мы не боимся смерти. Наше Я может парить над Землей в свободном полете и наслаждаться жизнью. После этого я спрашиваю тебя, Ваня: "Кому же можно позавидовать? Нам - свободным гражданам этого мира? Или снующим по улицам с хмурыми лицами нашим соплеменникам, обременными заботами и многочисленными обязанностями?"
– Ты, Профессор такого здесь наговорил, что голова идет кругом, проговорил я ошарашенно, чем рассмешил всех колонистов.
– Не напрягайся, Ваня, -
– Он у нас мастер запудривать мозги. По мне, чухня все это. Человек должен быть ближе к природе, жить по её законам. Добыл пищу, наелся, и уж тем будь доволен.
– Но как же так, - возразил я.
– Ты вон какие красивые стихи о любви пишешь.
– И стихи мои - чухня, - вяло отмахнулся от моих слов поэт.
– А любви вообще нет, враки это все. Есть лишь инстикт к размножению. Просто, человек способен облечь это в красивые слова, так сказать, облагородить это природное звериное чувство. Только и всего. Ну, давайте спать, а то время уже позднее. Не знаю как кого, я меня что-то растащило с этой бормотухи.
Так я стал колонистом.
А ранним утром следующего дня я уже прохаживался напротив громадного офиса Сосновского. Мне предстояло самым тщательным и скрупулезным образом изучить распорядок дня своего противника, его повадки, привычки. Я не могу, не имею права ошибаться.
Глава девятая: Олигарх боится.
Виктор Ильич никак не мог уснуть от обиды, ага... На эту... на жену на эту, Людмилу... Ведь ещё совсем недавно... Свадьбу недавно... А она уже его из спальни, ага... Из спальни того... Храпишь. говорит... Спать, говорит, ни того... Не даешь, говорит... А до свадьбы такой кошечкой... Вот и верь после этого... Кругом одно это... Как его?... Притворство. Кругом одно притворство... Никому нельзя ничего... Верить, ага.
Сосновский пытался успокоится, думать о чем-то другом, но никак не получалось. А обида на жену все копилась, копилась, ширилась, крепла. И так ему стало себя жалко, таким почувствовал себя жалким, несчастным и одиноким, что он заплакал. А в большой его голове все бежали и бежали мысли о себе, о жене Людмиле и вообще, - о жизни. Скорость их была настолько велика, что слова никак не могли за ними поспеть, падали, запинались друг о дружку. Потому и получался такой сумбур. Но к этому он давно привык. Да и окружающие привыкли.
За окном было темно, влажно, ветренно. По стеклу широкой мокрой лапой стучал клен, усиливая душевную дисгармония и сиротство Виктора Ильича.
Не любит его, ага... Никто не любит... Один, как этот... Как его? Палец... Нет, не палец... То же вроде, но не то... Перст, вот. Один, как перст... А вокруг ненавести этой вокруг... Все дай, дай... Сколько можно... А Людмила из спальни... Сильная... И дверь того на эту... на защелку... Все можно... Купить можно. А что толку... Когда никто ничего... Не любит никто... Будто он не человек... Будто ему не хочется... Тепла, ага... Сбежать бы... А куда? Везде то же... Зря он на Людмиле... Женился на Людмиле... Зря... Надо было с Ириной... К той уже того, привык, ага... А эта из спальни... Обидно... Не любит никто... Одна мама... Но она далеко.
И тут Сосновский почувствовал, что на кровати кто-то сидит. Замирая от страха перевел взгляд и увидел знакомый темный силуэт.
Опять пришел... Этот пришел... Ведь обещал, а сам того... Вот и верь после этого... Если даже Этот... Что ему?... От него что ему?... Нужно чего?
– Экий ты, Витя, зармазня!
– прозвучал скрипучий насмешливый голос. Огорчил ты меня. Такие дела делаешь, такие интриги плетешь, а нюнишь, как какой-нибудь никудышний Иисусишка. Зря ты это. Вытри сопли. Они тебе не к лицу. А Людку, шалаву эту, гони взашей. Нашла кого из спальни, дура. Не понимает - кто она, и кто ты. Или вот что, посади её на недельку в темный сырой подвал на хлеб и воду. Метод проверенный. Станет как шелковая. Она после этого ноги тебе будет мыть и воду пить.