Право на Одиночество

Шамшина Евгения

Это была пятница. День свадьбы. Самый счастливый день в их жизни. Но что-то пошло не так по сценарию изворотливой судьбы. Вместо бесконечного счастья, ушат кошмара и леденящего ужаса. Сокольский сдал слишком сильно. Сегодняшний день был до него персональным палачом. Их бракосочетание должно было состояться в половине двенадцатого. Злой издевкой судьбы именно в это время позвонил Громов. Нашли. Они, наконец, нашли её. И теперь каждый на своей машине. На бешеной скорости. Минуя все правила и светофоры. Они мчали далеко за город. И сердца мужчин бились гулко, оглушая. Слабая надежда ещё теплилась где-то в груди. Сокольский выскочил из машины, с заднего сиденья. Здесь было столько людей. В штатском, в форме, врачей. Полицейские машины. Скорая. Громов имел колоссальные связи. Астахов подъехал на пару минут позже, наблюдая ту же картину. Это был Элеватор. Заброшенный завод. Хорошо всем знакомый. Разоряемый, брошенный людьми на произвол судьбы и матери природы. Александра, словно магнитом тянуло к ней. Сквозь развалины и стены. Он спускался вниз на не сгибающихся ногах, по разрушенным ступеням, среди обвалившихся стен. Его пытались остановить. Оперативники. Образумить. Предостеречь. Но он рвался. Рвался к ней. К единственной. Спустившись вниз. Он рухнул всем весом. Осев, как кукла. Это было именно то место. То место, из зловещих видео, присланных

неизвестно кем. Полумрак. Земляной пол. И кровь. Повсюду. Море крови. Девушка была распята в прямом смысле слова. Ее ладони были прибиты гвоздями к деревянным балкам. Кисти плотно привязаны к ним. Голова болталась на груди. Ноги крепко связаны. Она, как статуя Христа… но только за какие грехи и во имя чего… Сокольский невидящими глазами моргал. В это невозможно было поверить. Остатки домашнего трикотажного платья, похожие на окровавленные тряпки. На ней не было живого места. И здесь в этом темном подвале. Повсюду ее кровь. Он видел, как наяву, как ее избивали. Насиловали. И в окончании распяли, в назидание. Мозг разрывался. А сердце просто не выдержало. Невыносимая боль жгла по живому. Губернатор не мог вдохнуть. Лишь эти ужасающие картинки. Хотелось броситься к ней. Снять ее тело, и погрузить в объятия. Но человеческий предел решил иначе. Его вывели наверх на свежий воздух. Он был готов драться, чтобы остаться с ней, уже понимая, что поздно. Но не было сил. Под белы рученьки его вывели на воздух и усадили. Врачи окружили его. Глухими стонами он кричал, идите к ней. Но всё бессмысленно. Астахов смотрел на всё это и не понимал, где находится. Всё это было слишком. Разве Голливуд? Разве блокбастер? Все чужое. И только страх. Боль и ужас настоящие. Внизу оставались двое. В белых медицинских перчатках они неспешно и очень тихо разговаривали. Обсуждая жертву и в целом это дело, дикое для этого мегаполиса, оглушающее своей же жестокостью. Парни рассуждали вслух, как им лучше снять жертву, чтобы поменьше потревожить ее тело. И исход был один. Нужно было убрать вбитые в ее ладони гвозди. Осторожно откусил шляпку, причём молодого человека в этот момент бросило в жар. Медленно стал развязывать веревку на девичьей кисти. И стон, раздавшийся в тишине, показался обоим ужасающим. А дальше этот шёпот, переходящий в крик, доносился до самого верха. Сокольский в полу бредовом состоянии видел, как вниз бежали врачи, потом люди с носилками. За ними Громов. Полицейские. Казалось, что здесь остались лишь он и Максим, оглушенные и раздавленные. И теперь этот зловещий шепот: жива… оглушал уже и их. В это никто не мог поверить. Ее выносили на белый свет из подземелья. Трубки тянулись от рук и лица. Суета. И протяжный гул. Непрекращающийся ни на секунду. Машина реанимации. В неё не пустили никого. Этот день бесконечный набирал обороты. Клиническая смерть. Дважды. Но за неё боролись. Бились, как в последний раз. Вырывая ее из цепких лап смерти. Такую молодую. И в тоже время полностью уничтоженную. Довезли. А дальше больница. Оперблок. Бесконечный серый коридор. И сводящая с ума неизвестность. Александр сидел на металлическом стуле. От его руки тянулась трубка к капельнице. Он наотрез отказался ложиться в палату. Хотя и сидеть толком не мог. Максим курсировал по коридору. Безумно хотелось курить. Нервы уже давно сдали у всех. Мила, выжатая, как лимон, прислонилась к стене. Захар у окна, с плотно прижатой рукой к губам. И тишина. Настолько оглушающая, что было слышно, как тикают наручные часы. Одно связывало всех. Всем хотелось бы быть где-то далеко отсюда. Чтобы не было боли. Не было больше этого уничтожающего ужаса. Этой чёрной неизвестности. Забылось всё. Все разногласия, обиды, злоба и ненависть. Эта мужская война закончилась сама собой на время. Исчерпала себя. И лишь одна жертва у этой войны. Остальные отделались испугом, максимум контузией. Ожидание. Долгое. Мучительное. Минуты. Часы. Минуты. Часы. Операция длилась больше восьми часов.

И когда к ним вышел уставший хирург, все замерли, забыв, как дышать. И даже сердца на секунду остановились. Мужчина медленно снял медицинскую шапочку. И здесь Максим с силой зажмурил глаза. А Сокольский ощутил, что сердце ухнуло, как в последний раз. Больнее было некуда.

— Мы закончили. — Выдохнул он. — Сделали всё, что от нас зависело. Пациентка в коме. В тяжелом состоянии. В реанимации. Прогнозов никаких. Она потеряла слишком много крови. Удивительно, как её вообще смогли довезти. С такой кровопотерей. В машине дважды клиническая смерть. И одна у нас на столе во время операции. Повреждение внутренних органов. Селезенку пришлось удалить. Пневмоторакс вследствие травм. Сломаны практически все рёбра. Сотрясение головного мозга. К счастью, субдуральных гематом нет. Множественные ушибы, рассечения мягких тканей. Массивное кровотечение. — В этот момент он глубоко вздохнул, и посмотрел прямо на Губернатора, подойдя к нему ближе. И голос его стал будто тише. — Из-за полученных травм… Случился выкидыш. Ещё там. Из-за несвоевременного оказания помощи… Мы не смогли сохранить матку. Ее пришлось удалить.

Сокольский поднял на хирурга свой безжизненный взгляд. Столько всего сказано. Услышано. Но на чужом языке. И он задал свой самый страшный вопрос.

— Она будет жить?..

— Честно? Я бы не надеялся. Чтобы не обнадеживать вас понапрасну. В таких случаях не делают никаких прогнозов. Молитесь. Мы вырвали ее у смерти. Будем надеяться, что у нее хватит сил выкарабкаться.

И к ней никого не пустили. Ни в ту ночь. Ни позже.

Нужно было жить. Возвращаться к работе, к обязанностям, которые никто не отменял. Дни были серыми, безликими, похожими один на другой. Астахов стал серьезней. В нем кончился запал дури. Эта история заставила его переоценить свою жизнь и ее смысл. Изменилось и его отношение к клиентам. Он чаще стал видеть людей, а не «их дела».

Александр Викторович тяжело переживал. Вернее, не мог пережить. Не мог не возвращаться мыслями к этому кошмару наяву. Толком не ел, почти не спал. Ему казалось, он на грани и вот-вот лишится рассудка от горя. Мила помогала ему сохранять баланс и трезвость на работе. Его должность не прощала ошибок, погрешностей и недочетов. Все должно работать, как часы. И он был безмерно благодарен ей. За поддержку. За преданность и верность. За ее внутреннюю силу. Сам же он как духовно, так и физически медленно угасал.

Громов вернулся в привычное русло. Но не оставлял попыток распутать это темное дело. Безуспешно. Это похищение не имело ни начала, ни конца. Даже ухватиться было не за что. Ни мотивов. Ни подтекстов. Ничего. Одна немыслимая жестокость. Беспощадная. И он не сдавался, штурмуя эту загадку, используя все свои связи.

И все в действительности молились. И ждали. И этот день настал. День, когда Анна пришла в себя.

Открыла глаза. Долго не могла сфокусироваться. Не чувствовала ничего. Так, словно тела не было. Одна голова. Люди в белом. Что они говорят? Не может разобрать.

Гул в ушах. Жажда. Хочется пить. Невыносимо. Закрывает глаза. Там, в глубокой темноте было намного лучше. Спокойнее. Только об этом она будет думать сейчас. Шевелит пальцами. Ощущая ткань простыни. Она, как ребенок, который познает мир. Слышит незнакомый голос. Это заставляет ее снова открыть глаза. Врач. Он что-то спрашивает. Приоткрывает пересохшие губы. Веки самовольно тяжелеют. Наконец, дали воды. Через соломинку. Боже, какое это счастье, подумает она. Чувствует свои ноги. Намного яснее видит и слышит. Вместе с сознанием всё яснее проявляется боль. И она всюду. По всему телу разливается горячей волной. Помимо боли память выстреливает моментами так предательски, исподтишка. Хочется вернуться назад в темноту. Лишь бы всего этого не было. Прошлое, настоящее перемешались в калейдоскопе боли, страха, страданий, унижений. Начинает стонать, закрывая глаза. И чем дальше приходит в себя, тем острее понимает, что лучше бы сдохла. Не важно на каком этапе. И сейчас она начинает биться в истерике. Невольно. Это делает ее истощенный организм. Защитная реакция. Успокоительные. Обезболивающие. И так по кругу. Она не может справиться с этим. Уже не понимая, где прошлое, где настоящее. Ей все видятся врагами. И тот подвал… Руки Сокольского на ее шее. Мерзкая ухмылка Астахова. Всё перемешалось. Разорвав всю душу в клочья.

Пустота. Темнеет в глазах. Периодически проваливается в забытье. В ней сломалось всё. От внутреннего до физического. Она мало походила на себя привычную. Ее глаза обезумевшие, абсолютно дикие. Прозрачная кожа. Угловатые кости торчат. Темные, почти чёрные синяки под глазами, на руках от капельниц. Скрюченные пальцы. Взъерошенные волосы. Она не принадлежит себе, или кому-то ещё. Ее сознание, разум застряли там… в том пережитом ужасе. Как день сурка, она переживает все это вновь. Последствия травм, операции оказались такими незначительными, в сравнении с тем, что случилось с женской психикой.

— Она представляет угрозу в первую очередь для себя.

Сокольский непонимающе смотрит на врача. Он непомерно зол. Зол настолько, что машинально сжимает кулаки до хруста.

— Вы предлагаете закрыть ее в дурку???

Взрывается он.

— Это перевод в психиатрическое отделение. Вы же взрослый человек! Это вынужденная мера. Она нуждается в специализированном лечении и наблюдении. В конце концов, никакая это не «дурка»!!! То, что пережила она, ни один нормальный человек не вынесет!!! Но Вы поймите нельзя держать ее всю жизнь на транквилизаторах! Это не выход! Вы ведь желаете ей добра… и не хотите, чтобы однажды она вышагнула в окно… Ей нужно лечение. Для неё в первую очередь. Для ее безопасности. Она угроза. Для себя. И окружающих.

— Я не позволю закрыть ее в психушку.

Сухо отрезал разгневанный мужчина. Он смотрел через стекло в палату. Анна белая, как простыня, лежала на больничной койке. Запястья ее были пристегнуты ремнями, ровно, как и щиколотки. Она была обколота лекарствами. От одного этого зрелища мужчине становилось дурно. Он проваливался в тот день, когда увидел ее распятой.

Это было невыносимо.

Мила смогла найти выход. И уговорить Сокольского. Это было самым сложным. Это была реабилитационная клиника. Не для всех. Далеко не для всех. Поэтому и о ее существовании мало кто догадывался. Скрытая от посторонних глаз. На лоне природы далеко от цивилизации. Их встретили радушно. Но Александру было страшно так, что дух перехватывало. Их встретила приятная женщина в медицинском одеянии. Она уже знала всё, что нужно. Мужчине провели экскурсию. А также показали комнату, предназначенную для Анны. Его по-прежнему всё это не устраивало. Одна мысль о том, что нужно оставить возлюбленную здесь сводила его с ума. Но спорить с помощницей было бесполезным. И он молчал, задавливая свои эмоции, как можно глубже. Аню, накаченную всем, чем можно, завезли в комнату на кресле. Она смотрела в одну точку тупым, ничего не видящим взглядом. Выглядела, как душевнобольная, умалишенная. Женщина-врач внимательно изучала медицинскую карту. Он же тем временем присел на корточки и взял девушку за руки. Нежно убрал волосы от лица. И никакой реакции в ответ. Безжизненная кукла. Это было невыносимым для него. Некогда цветущая молодая девушка превратилась в овощ. Только по этой причине он доверился Миле. И сейчас уезжал обратно домой. Их предупредили сразу, что никаких встреч и свиданий не будет. Ему предложили набраться сил и терпения. Терапия этого заведения требовала таких жертв. Он понимал, что не увидит ее достаточно долго… и воображение рисовало ужаснейшие картинки, подкрепленные зарубежными фильмами. Он был готов платить любые деньги, отдать все, что имел, включая свою жизнь, лишь бы она вновь вернулась полноценной, психически-здоровой девушкой. В тот момент он не отдавал себе отчёт в том, насколько это будет долго и тяжело.

Дни. Недели. Месяц. И так по кругу. По первости Александр бунтовал. Рвался туда. Стращал. Угрожал. Умолял. Но ответ Милы всегда был одинаков. Она не боялась Босса. И знала к нему подход. Где подкрутить, где сбавить или наоборот нагнетать. Тонкий душевный манипулятор. Она была искренне преданной мужчине, поэтому никогда не пользовалась этим во вред. Первое время было тяжелым. Потом появилось чувство смирения. Сокольский уговаривал себя, старался убедить, что это единственный выход. Где-то в самом потаенном уголке души он это и сам понимал, но никак не хотел признать. Без нее не было смысла ни в чем. Жизнь замерла, хотя и текла размеренно своим чередом. Он не смог пересилить себя и вернуться в их квартиру. Жил в другой. Его часто накрывало. Каждый день. Особенно в одиночестве. Память убивала его медленно. Моменты их жизни. Ее улыбка или смех. То, как она варила кофе. Или ее мирный сон. Ещё не проснувшаяся провожала его в прихожей. Он помнил ее губы. Ее прикосновения на его коже были живы до сих пор. Он закрывал глаза, ощущая, как громадный ком отчаяния подкатывает к горлу. Это была их жизнь. Она полностью состояла из таких невесомых, ничего не значащих моментов. Это было их счастье. Такое тихое, такое тёплое. Невыносимо уютное счастье. Для двоих. Жгучий стыд. Такой никчемно запоздалый. За гнев, за несдержанность, за недоверие и ревность. И за ту боль, которую он заставил ее испытать. Он ненавидел себя. Проклинал за невозможность ценить настоящее. Теперь он готов был вырвать сердце из груди, оборвать свои крылья, отдав всё ей. Ей одной. Лишь бы она жила. Это было так странно… он никогда прежде не понимал, не сознавал сколь сильное чувство испытывает. Она питала его, как вода землю. Была его источником сил. Его персональным философским камнем.

Астахов тоже много думал об этом. Но в своём ключе. Когда становилось совсем тошно, он напивался в одиночестве, чтобы никто не видел его. У него была своя правда. Он считал себя единственно правым. Хотя и жалел, что все зашло так далеко. Его воспоминания были иного сорта. Он был убежден в том, что Сокольский изначально разрушил всё. И виноватым в трагедии он искренне считал именно его. Он удивительным образом отгородился от своих поступков. Так словно их не было. В этом ему не было равных.