Православие, инославие, иноверие. Очерки по истории религиозного разнообразия Российской империи
Шрифт:
Существовавшая система признавала несколько крупных конфессий, и кроме того, в законодательстве имелись упоминания о ряде терпимых сект (например, гернгутеров, баптистов, шотландских колонистов). Для большинства этих конфессий и сект имелся устав или по меньшей мере основные правила для администрирования религиозной жизни. Эти уставы и правила были сведены в отдельный том Свода законов издания 1857 года (переиздан в 1896 году) [179] . Наконец, на практике некоторые другие конфессии функционировали на основе особых соглашений, например, англиканская церковь, управлявшаяся непосредственно британским посольством [180] . Все остальные религиозные объединения оставались вне закона.
179
Уставы духовных дел иностранных исповеданий // Свод законов Российской империи. Т. 11, ч. 1. СПб., 1857, 1896.
180
РГИА. Ф. 821. Оп. 5. Д. 935.
Сложившаяся к концу XIX века в России динамичная религиозная ситуация была в очень малой степени совместима с такой системой. Начиная примерно с середины века преимущественно (но не только) в протестантских конфессиях стали появляться новые вероучения: баптисты, евангелические христиане, «Иерусалимские друзья», «Гюпферы», адвентисты седьмого дня, «Кафолическo-Апостольское общество», «Новыя братья и сестры», малеванцы, «Свободное исповедание», Братья Буш, «Сепаратисты», «Свободная Христова церковь», мариавиты и даже «Сирейско-Евангелическо-Несторианская церковь» [181] . Новые вероучения возникали также среди нехристианских вер, такие как бурханизм на Алтае, уже упоминавшаяся Кугу Сорта (реформированный анимизм) в Вятской губернии и так называемые ваисовцы среди поволжских мусульман [182] . А на
181
Об этих группах см.: Лютеранские секты в Эстляндской губернии. Ревель, 1893 (копия в: РГИА. Ф. 821. Оп. 5. Д. 1020. Л. 1–33 oб.); Линденберг Я.М., протоиерей. Протестантские секты в Прибалтийском крае // Рижские епархиальные ведомости. 1891. № 10/15. С. 340–356, 376–382, 416–428, 455–457, 487–492, 507–512; Остерблом Ю. Новейшие религиозные движения в Эстляндии. СПб., 1885; Смирнов С. Немецкие сектанты за Кавказом // Русский вестник. 1865. № 57. С. 230–257; Бондарь С.Д. Адвентизм 7-го дня. СПб., 1911; Бондарь С.Д. Современное состояние русского баптизма. СПб., 1911; Из истории церкви адвентистов седьмого дня в России. Калининград, 1993.
182
РГИА. Ф. 821. Оп. 133. Д. 430. Л. 8–12 oб.; Znamenski, Andrei. Shamanism and Christianity: Native Encounters with Russian Orthodox Missions in Siberia and Alaska, 1820–1917. Westport, Conn.: Greenwood Press, 1999. Р. 228–238; Werth, Paul W. Big Candles and «Internal Conversion»: The Mari Pagan Reformation and Its Russian Appropriations // Of Religion and Identity / Еd. Khodarkovsky and Geraci. Р. 144–172; см. черновую версию неопубликованной книги С.Г. Рыбакова «Новые течения в русском язычестве: Секты в язычестве черемис, вотяков и чуваш: вера “Кугу-Сорта” и другие» (1915): РГИА. Ф. 821. Оп. 133. Д. 643; Молоствова Е.В. Ваисов Божий полк // Мир ислама. 1912. Т. 1. № 2. С. 143–152; Сагидуллин M. К истории ваисовского движения. Казань, 1930; Кемпер M., Усманова Д. Ваисовское движение в зеркале собственных прошений и поэм // Эхо веков / Gasyrlar avazy. 2001. № 3/4. С. 86–122.
183
Конечно, новые формы благочестия и религиозности возникали в то время и у православных русских; баптистские вероучения также проникали из немецких общин баптистов в русские и украинские. См.: Coleman. Russian Baptists; Kizenko, Nadieszda. A Prodigal Saint: Father John of Kronstadt and the Russian People. University Park: Pennsylvania State University Press, 2000 [русский перевод: Киценко Н. Святой нашего времени: Отец Иоанн Кронштадтский и русский народ. М., 2006. – Прим. ред.]; Clay, J. Eugene. Orthodox Missionaries and «Orthodox Heretics» in Russia, 1886–1917 // Of Religion and Empire / Еd. Khodarkovsky and Geraci. Р. 38–69.
184
Статистические сведения о сектантах (к 1 января 1912 г.). СПб., 1914. Здесь общее число сектантов, происходящих из православия и других христианских вер, оценивается как чуть меньше 400 тысяч. Мариавиты не вошли в этот список, вероятно потому, что он не охватывал Царство Польское.
Наиболее крупным на тот момент случаем возникновения потенциально новой религии после 1905 года стало дело мариавитов – движения, инспирированного видениями некоей Феликсы Козловской. Зародившееся в 1890-х годах, это движение вылилось в восстание инакомыслящих католических священников против церковной иерархии. Хотя мариавиты на самом деле не добивались отделения от церкви и даже обращались напрямую к папе в 1903 году, Ватикан квалифицировал видения Козловской как галлюцинации, а польский епископат осудил мариавитских священников в начале 1906 года. В энциклике, выпущенной в том же году, папа повелел мариавитам самораспуститься и подчиниться законной иерархии, а когда они отказались это сделать, он отлучил лидеров движения от церкви. Так возник «первый раскол в польском католицизме со времен Реформации» [185] .
185
Blobaum, Robert E. Rewolucja: Russian Poland, 1904–1907. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1995. Р. 248. Мое изложение истории мариавитов опирается на исследования и материалы: Blobaum. Rewolucja. Р. 247–249; Рейнке Н. Мариавиты. СПб.,1910; Peterkiewicz, Jerzy. The Third Adam. London: Oxford University Press, 1975. Р. 7–34; РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 601. Л. 1–2.
МВД было трудно разобраться в этом кризисе, и поэтому оно не спешило вмешиваться. Но к весне 1906 года конфликты между мариавитами и лояльными иерархии католиками по поводу церковной собственности приняли такой оборот (восемь человек были убиты в одной такой стычке), что правительство не могло больше оставаться в стороне. Примечательно, что католическая иерархия сама обратилась к властям за поддержкой в борьбе с мариавитами, предлагая, чтобы священники-ренегаты присоединились к другим конфессиям, если того пожелали бы, но не имели права называть себя католиками в своих призывах к населению, направленных против епископата. Поскольку католические священники выполняли важные управленческие функции, доказывали епископы, правительство должно было содействовать смещению мариавитов с их должностей и восстановлению контроля церкви над своей собственностью, то есть приходскими храмами и другими строениями, вокруг которых развернулся ожесточенный конфликт [186] . На деле католическая церковь в России получила полное право назначать и смещать свое приходское духовенство в декабре 1905 года, в рамках начатой ранее в том же году религиозной реформы. Поэтому некоторые высокопоставленные бюрократы не рвались вмешиваться в это дело и, возможно, не без удовольствия следили за тем, как польское католическое духовенство расхлебывает последствия новообретенных свобод.
186
РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 601. Л. 2 oб. – 4 oб. О противостоянии см. также: ГАРФ. Ф. 102 (O.O.). 1906. II отд. Д. 12. Гл. 2; Рейнке Н. Мариавиты. С. 15–16; Peterkiewicz. Third Adam. Р. 35.
Тем не менее, стремясь обеспечить нужды и оградить интересы одновременно и мариавитов, и последователей официальной церкви, МВД в 1906 году ясно дало понять, что предпочитает поддержать вторую сторону. «Не считая себя признанным охранять как чистоту догматов римско-католической церкви, так и ее целость, Министерство, с другой стороны, полагало несовместимым с достоинством правительства оказывать какое-либо особое покровительство новому религиозному движению в целях нанесения ущерба католицизму». Папа, безоговорочно солидаризируясь с теми, кого имперские власти называли «правоверными католиками», указал, что к мариавитам надлежит относиться как к секте, совершенно отделенной от католической церкви. Но государство не могло быть нейтральным при осуществлении этого развода. Хотя провозглашение свободы совести наделило секты правом на «законное и самостоятельное существование», такие секты «не могут, по мнению Министерства, быть облечены одинаковыми правами с существующими в государстве, уже признанными законом, религиями, охрана коих лежит на Правительстве, наравне с защитою законных прав православной церкви». «Означенная церковь является учреждением государственным», – отмечало далее министерство, а потому католические власти, «очевидно, могут вполне рассчитывать на охрану их законных прав правительственною властью» [187] . На этом основании министерство предложило ввести временные правила для мариавитов, которые объявляли их признанной сектой с правом на свободное исповедание веры, а ведение приходских книг поручали гражданским чиновникам (по образцу баптистов). Права лояльного папе католического духовенства и церковная собственность брались под защиту [188] . Словом, даже в случае католицизма – «иностранной» конфессии, определенно зарекомендовавшей себя в глазах властей наименее благонадежной и наиболее политизированной, – удовлетворение религиозных запросов новых сектантов не могло производиться в ущерб признанной и должным образом институционализированной конфессии.
187
МВД ссылалось на Органический статут Царства Польского от 14 февраля 1832 г. (статью 5), который устанавливал, что «вера Римско-католическая, как исповедуемая частью подданных наших в Царстве Польском, будет всегда предметом особенных попечений Правительства» (РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 601. Л. 20).
188
Там же. Л. 9–18. Совет министров одобрил предложение МВД, внеся лишь несколько поправок. Временные (до принятия более основательного законодательства об образовании новых вероисповеданий
Однако этот выбор в пользу официальной католической церкви оказался временным. Отделившись в 1906 году от католической церкви, мариавитское движение продолжило быстро развиваться, привлекая к себе последователей преимущественно из крестьянства и рабочего класса. Довольно скоро оно образовало 74 общины примерно со 160 тысячами верующих и 32 священниками. Издав в 1909 году устав для этой группы, признав ее в 1912 году «самостоятельным вероучением» с правом ведения метрических книг и установив порядок назначения мариавитских епископов (утверждаемых правительством), государство создало полноценную новую конфессию в Царстве Польском, полностью независимую от материнской церкви с институциональной точки зрения. В 1913 году, констатировав, что по правилам 1906 года практически вся церковная собственность (включая приходские храмы) остается в руках официальной католической иерархии, правительство даже стало финансировать мариавитов и предоставило их духовенству право бесплатного путешествия поездом [189] .
189
Там же. Л. 91–97; Tuchtenhagen, Ralph. Religion als minderer Status: Die Reform der Gesetzgebung gegenuber religi"osen Minderheiten in der verfassten Gesellschaft des Russischen Reiches, 1905–1917. Frankfurt: Peter Lang, 1995. S. 219–224.
Такая переориентация объясняется несколькими причинами. Во-первых, в 1909 году мариавиты объединили силы со старокатолическим движением в Европе, которое еще в 1870 году порвало с папой в ответ на провозглашение догмата о папской безошибочности в вопросах веры и присоединилось к т. н. Утрехтской унии церквей с центром в Нидерландах [190] . Вероятно, связь мариавитов с официальной церковной институцией способствовала их признанию самостоятельной конфессией в России. Во-вторых, мариавитское духовенство строго воздерживалось от участия в политике и осуждало национализм как противоречащий завету всеобщей христианской любви. Это обстоятельство, навлекавшее на мариавитов вражду со стороны многих политизированных поляков, как националистов, так и социалистов, несомненно сделало это движение более привлекательным для правительства, успевшего уже сильно устать от политики в контексте революционных потрясений и деятельности Государственной думы [191] . Наконец, в 1914 году, если даже не раньше, правительство поняло, что мариавиты представляют собой полезное оружие против причиняющего немало беспокойства католического духовенства, которое «употребляет на ожесточенную борьбу со своим “внутреним врагом” те силы, которые раньше обычно обращались на противодействие, в той или иной форме, русскому делу и Правительству». Это побуждало правительство прекратить защиту враждебного католицизма от мариавитов «ради отвлеченных юридических принципов» [192] .
190
Рейнке Н. Мариавиты. С. 24; Peterkiewicz. Third Adam. Р. 39–43; Старокатолики и мариавиты // Колокол. 1909. № 1051 (11 сентября). С. 1. О заявлении по этому вопросу мариавитского епископа Яна Ковальского см.: Maриавиты // Голос Москвы. 1910. № 10 (14 января).
191
Об аполитичной ориентации мариавитов см.: Польская национальная церковь // Виленский вестник. 1910. № 2049 (16 апреля). С. 2; Мариавитизм в Царстве Польском // Виленский вестник. 1910. № 2073 (15 мая). С. 1–2.
192
РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 601. Л. 54 oб. – 56. Уже в 1905 г. православный епископ Холмский и Люблинский указывал, что рост мариавитского движения оттягивает силы католического духовенства от борьбы с православием: РГИА. Ф. 796. Оп. 442. Д. 2128. Л. 21.
Заключение
Почти по всем показателям верующие в России после 1905 года пользовались большей религиозной свободой, чем до того. Однако готовность властей реформировать существующий религиозный строй имела четкие пределы. Даже для самых либеральных реформаторов религия по-прежнему оставалась основным источником морали и стабильности и потому представляла собой нечто такое, к чему государство никогда не могло позволить себе относиться равнодушно [193] . В той же мере чиновники не могли и помыслить о постановке остальных конфессий на равную ногу с православием – напротив, они настаивали на том, что православная церковь является и будет оставаться «господствующей и первенствующей», даже если точные формы и степень этого преобладания могли дебатироваться. Под давлением со стороны консерваторов, несогласных с дальнейшим наступлением на православие, столыпинское правительство не сумело облечь в надлежащую законодательную форму обещание свободы совести, данное в манифесте 17 октября 1905 года. Так что религиозная реформа 1905 года явилась значительным, но, конечно же, недостаточным шагом навстречу новой, более динамичной, религиозной реальности в России в начале XX века. Хотя и признавая все более плюралистический характер российского общества, эта реформа упорно отстаивала некоторые прерогативы государства в деле смены веры. Видимо, покуда официальный религиозный статус оставался юридически значимым – в качестве категории, которая наделяла правами, налагала ограничения, служила удобным инструментом для управления населением империи, – государство попросту не могло позволить себе полностью отказаться от контроля за его регулированием.
193
См., напр., законопроект 1907 г. «Oб изменении законоположений, касающихся перехода из одного исповедания в другое» // Католическая церковь / Ред. Радван. С. 145–146; РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 265. Л. 90–104 oб.
Моей целью в настоящей главе было исследовать споры и тяжбы, участники которых более или менее принимали общую систему категоризации как должное. Даже последователи новых вероучений и сект в первую очередь добивались для себя официально признанного места в существующем конфессиональном строе, но не стремились оспорить легитимность и состоятельность этого последнего. Описанные выше процессы имели последствия и для более крупных наборов категорий, которые использовались для классификации населения и служили рамкой индивидуальному и коллективному самосознанию. Недавние исследования выявили все усиливавшуюся в позднеимперский период склонность как государственных, так и негосударственных институтов и политической элиты к использованию этничности как одного из критериев классификации населения; в этих работах показано и важное влияние, которое оказала на ускорение этого процесса революция 1905 года, придавшая политической жизни общенациональное измерение [194] . Несмотря на то что существующие бюрократические структуры и законодательство по-прежнему были приспособлены к управлению имперским многообразием преимущественно в его конфессиональных проявлениях, политическая важность этничности быстро возрастала. Эта переориентация уходила корнями в формировавшееся представление о том, что категории, производные от исповедуемой религии, уже не могут адекватно описать политически значимую реальность. Дестабилизация религиозной идентичности (которую революция 1905 года одновременно и сделала очевидной, и ускорила) могла только укрепить мнение о том, что религия больше не может служить основанием устойчивых политических отношений между подданными и государством. Хотя прямую причинно-следственную связь трудно проследить, я предполагаю, что осложнения, вызванные попытками регулировать смену веры после 1905 года, способствовали смене конфессионального статуса как инструмента классификации людей на национальность. Эта перемена очевидна в имперской практике управления в годы Первой мировой войны, хотя институционализирована она была только в раннесоветскую эпоху [195] .
194
Steinwedel, Charles. To Make a Difference: the Category of Ethnicity in Late Imperial Russian Politics, 1861–1917 // Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices / Ed. David Hoffmann and Yanni Kotsonis. New York: St. Martin’s Press, 2000. P. 67–86; Holquist, Peter. To Count, to Extract, and to Exterminate: Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Soviet Russia // A State of Nations Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / Ed. Terry Martin and Ronald Suny. Oxford: Oxford University Press, 2001. P. 111–144.
195
О политике имперских властей в военное время и об институционализации национальности в первые десятилетия советской власти см.: Lohr, Eric. Nationalizing the Russian Empire: The Campaign against Enemy Aliens during World War I. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2003 [русский перевод: Лор Э. Русский национализм и Российская империя: Кампания против «вражеских подданных» в годы Первой мировой войны. М., 2012 (в печати). – Прим. ред.]; Slezkine, Yuri. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. № 53. P. 414–452 [русский перевод: Слезкин Ю. СССР как коммунальная квартира, или Каким образом социалистическое государство поощряло этническую обособленность // Американская русистика: Вехи историографии последних лет: Советский период. Самара, 2001. С. 329–374. – Прим. ред.]; Martin, Terry. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2001 [русский перевод: Мартин Т. Империя «положительной деятельности»: Нации и национализм в СССР. 1923–1939. М., 2011. – Прим. ред.].
Советская система классификации, само собой, отвергала религию как основание для идентификации индивида в пользу национальности. В этом отношении советская практика послужила узаконению важного сдвига, который начался в последние годы империи и представлял собою решительный разрыв с прежними способами концептуализации имперского разнообразия. Либерализация конфессионального строя в 1905 году, хотя и отражавшая, без сомнения, намерение властей в большей мере учитывать собственную самоидентификацию подданных, должна быть понята также в перспективе этого перехода, то есть времени, когда одна установленная система категоризации уже осыпалась, но еще не была заменена альтернативной системой.