Шрифт:
Въ воздух раздавались удары колокола, сзывавшаго къ обдн. Былъ праздникъ. Утро стояло теплое; солнечные лучи весело играли. Воздухъ былъ чистый и прозрачный. Деревня полна была миромъ и тишиной.
Но еслибы собрать всхъ жителей этой деревни и всего описываемаго округа, то и тогда разговоры жителей были бы не боле интересны, чмъ т отрывочныя бесды, которыми отъ времени до времени нарушали свое молчаніе шесть человкъ, сидвшихъ передъ прудомъ, позади двора Чилигина. Можно бы подумать, что они отвлекутся на время отъ ежедневной суетливой жизни, толкавшей ихъ, съ одной стороны, на поиски «куска», съ другой — мдной копйки, но такое предположеніе не иметъ за собой ни теоретическаго основанія, ни практической
Тишина.
— Уши-то отнесъ? — спросилъ одинъ, обращаясь къ ситцевой рубах.
— Какъ же, отнесъ, — отвчалъ послдній, здившій на протекшей недл въ лсъ — вырубить тайно пару березъ.
Снова тишина.
— Счастье, братецъ, теб привалило! — замтилъ первый.
— Прямо сказать, самъ Богъ! — воэразилъ второй убдительнымъ тономъ.
— Какъ же это ты его ухлопалъ-то?
— Оглоблей. Врно говорю теб: не настоящій, должно быть, волкъ былъ, а такъ, шутъ его знаетъ, замухрышка какой-то тощій… не жралъ, что-ли, цлое лто!… Слышу, хруститъ. Ну, думаю, пропала моя голова, — полщикъ идетъ, а это онъ самый и приперся! И лзетъ прямо на лошадь — жрать! Ну, я и двинулъ его въ башку…
Раньше разсказчикъ прибавилъ, что онъ въ этотъ же день обрзалъ у волка уши и отвезъ ихъ въ земскую управу, объявившую плату — пять руб. за каждую пару ушей волчьихъ.
— А шкура? — оживленно спросилъ третій и даже приподнялся отъ волненія на ноги.
— Шкуру еще не опредлили; да и худая, потому дюже тощой былъ зврь.
— А все же врныя деньги. Счастье, братецъ, теб, - возразилъ приподнявшійся на ноги крестьянинъ. — Это не то, что мн! — добавилъ онъ съ горечью и слъ.
На него никто не обратилъ вниманія. Снова настала тишина.
— Н-да! Это не то, что мн! — возобновилъ свое грустное восклицаніе огорченный. — Я вонъ намеднись курицу понесъ, стало быть, взялъ на руки глупое или пустое, напримръ, дло, а и то случилась бда. — Вс стали прислушиваться. — Иду я по городу и попадается мн, Господи благослови, господинъ. «Продаешь?» — спрашиваетъ. — «Купите, говорю, ваше превосходительство, будете ублаготворены; то-есть, вотъ какая, говорю, птица, будете спокойны!» — «Сколько же ты просишь?» спрашиваетъ. — «Да полтинничекъ»! — говорю я эдакъ ласково… И вдругъ даже испугался и не помню, какъ я ноги убралъ…
Разскащикъ остановился и испуганно посмотрлъ на всхъ, какъ будто видлъ еще передъ собой барина.
— Ну? — спросили нсколько заинтересованныхъ.
— Какъ сказалъ я это самое слово, то онъ даже поблднлъ и лицо жестокое сдлалось. «Ахъ, ты, говоритъ, обманщикъ!» и давай меня честить… «Да ежели бы, говоритъ, ты самого себя продавалъ вмст съ курицей, такъ и тогда я не далъ бы полтинника».
— Ну, и потомъ?
— За пятнадцать копечекъ ухнулъ!
— Курицу-то?
Въ отвть на это разсказчикъ только плюнулъ.
Таковы праздничные разговоры.
Незамтными переходами какъ-то дошли до вопроса: какъ отваживать скотъ отъ шлянья по огородамъ? Одинъ говорилъ, что первйшее средство — кипятокъ, которымъ очень удобно ошпаривать. Другой возразилъ на это, что онъ поступаетъ ршительне. «Стукнулъ топоромъ и шабашъ», — сказалъ онъ и повернулся на брюхо. До послдняго разговора этотъ мужикъ безмолвствовалъ. Лежа на земл, онъ останавливалъ неподвижный взглядъ на какомъ-либо
Дйствительно, онъ отдыхалъ всмъ туловищемъ. Іюльское солнце было уже высоко, и лучи его сильно пекли. Падая на Чилигина, они припекали ему спину, руки, лицо и вливали во вс члены истому. Говорить ему было лнь, слушать лнь, смотрть лнь; и онъ не говорилъ, не глядлъ и не слушалъ. Когда какой-нибудь звукъ поражалъ его слухъ, волосы на его лбу нсколько приподнимались, обладая способностью рефлективнаго движенія, и только; въ дтств у него и уши двигались, но съ теченіемъ времени онъ утратилъ эту способность.
Вс перекрестились, когда раздался звонъ съ «Достойно», но никто не говорилъ вплоть до той минуты, когда вошло новое лицо. Это былъ Чилигинъ-отецъ.
— Васька! — сказалъ онъ, обращаясь къ сыну, который, однако, не пошевелилъ ни однимъ членомъ. — Васька! — повторилъ отецъ, — да дай ты мн хоть пятачекъ ради праздника. Я знаю, у тебя есть сорокъ копекъ, такъ хоть пятачекъ-то пожертвуй, ради моихъ старыхъ костей, для великаго праздника, а?
Васька Чилигинъ только усмхнулся въ отвтъ на эту просьбу отца. Отецъ стоялъ и старался принять грозный видъ, но никакъ не могъ напугать. Онъ былъ уже дряхлый старикъ, сгорбленный и съ трясущимися членами. Тусклые глаза его отражали сознаніе безсилія и робость; все лицо возбуждало жалость. Напугать онъ не могъ потому еще, что, въ сущности, сильно боялся сына, ихъ семейная жизнь шла такъ неаккуратно, что возбуждала удивленіе даже въ этой деревн, гд вообще были неизвстны семейныя нжности.
Не дождавшись отъ сына отвта на просьбу, отецъ обратился съ жалобой къ присутствующимъ.
— Вотъ, господа православные, какой у меня подлецъ Васька: кормить онъ меня не кормитъ, а прямо говоритъ — помирай, старая кочерга! Будьте, господа, свидтелями, ежели, къ примру, смертоубійство. Бьетъ онъ меня нещадно, а пить-сть не допускаетъ. И вчерась прибилъ. Теперича прошу я пятачекъ, а онъ, подлая душа, молчитъ.
— Да изъ-за чего у васъ опять вышло? — спрашивали нкоторые изъ сидящихъ.
— А изъ-за того и вышло, что онъ извергъ!… Такой скотины, то-есть безчувственнаго звря, нигд, чай, не было. Чтобы, напримръ, уваженіе или почитаніе къ отцу — гд?
Отецъ долго бы развивалъ свои взгляды на характеръ сына, но присутствующіе перестали его слушать, обратясь за разъясненіемъ къ сыну. Но тутъ разъясненіе вышло еще удивительне.
— Изъ-за чего? Изъ-за похлебки. Вчерась веллъ я баб похлебку сварить; давно горячаго во рту не было, даже въ горл пересохло, а въ живот, напримръ, волкъ сидитъ и воетъ. И еще наказалъ баб, чтобы близко не пущать вотъ этого самаго блудню (указываетъ на отца), потому никакой работы за нимъ не числится, день-деньской сидитъ у себя и думаетъ, какъ бы что ни на есть слизнуть насчетъ пропитанія. И вдь какой хитрый человкъ: какъ только уйдетъ баба, о6ъ сейчасъ заберется въ избу, а тмъ краюшка-ли ситнаго, яйцо-ли — словилъ и въ ротъ. Такъ и вчера: забрался и вычерпалъ весь чугунъ… Я сейчасъ за нимъ. «Ты, говорю, сълъ?» — «Я», — говоритъ. — «Зачмъ, говорю, ты сълъ, когда приказу теб не было?» — «А какже, говоритъ, чай, мн не одинъ сухарь крошить зубами, чай, я — отецъ твой!» — «Какой ты отецъ, ежели ты только насчетъ какъ бы воровски сожрать, а никакой пользы отъ тебя нтъ? Объдало-мученикъ ты, а не отецъ». Ну, а онъ лзетъ драться. Тутъ ужь я терпнія ршился, взялъ я этотъ самый чугунъ и тукнулъ его…