Праздничные размышления

Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович

Чилигинъ подошелъ къ прикащику и попросилъ работы. Но прикащикъ прогналъ его, а когда Чилигинъ заупрямился, начавъ приставать, онъ пугнулъ его длинною хворостиной. Впрочемъ, какъ будто вскользь, прибавилъ, что нужно отправиться къ самому барину.

Это была просто военная хитрость или, лучше, звриная ловушка, придуманная старозавтнымъ умомъ самого Шипикина. Обыкновенно, каждому рабочему прикащикъ отказывалъ въ работ, увряя, при помощи хворостинки что не надо ни лошадей, ни людей, и, обыкновенно, этотъ рабочій лзъ въ прихожую самого барина. А тамъ происходилъ вотъ какой разговоръ. «Сдлай божескую милость!» — проситъ мужичокъ. — «Нельзя, дружочекъ, и радъ бы дать теб деньжонокъ, но что же подлаешь?» — «Стало быть, никакъ невозможно?» — «Не могу, голубчикъ мой! Право, вся работишка отдана, и жаль тебя, да что ужь тутъ…» — «Теперича мн,

значитъ, домой плестись?» — говоритъ въ раздумьи мужичокъ. — «Миленькій мой, понимаю! Знаю всю твою бду-горе крестьянское!… ну, ладно ужь, Христосъ съ тобой, ступай на работу, куда ни шли семнадцать копечекъ; иди съ Боговъ, другъ, работай на здоровье!» Посл такой операціи мужичокъ длался необыкновенно смирнымъ и молча все время таскалъ мшки, боясь пискнуть, какъ человкъ, которому сдлали величайшее одолженіе; только въ конц работы, считая на ладони мдяки, задумчиво говорилъ про себя. «А, между прочимъ, жидоморъ!»

Въ то же самое время Шипикинъ уврялъ, что онъ — чисто-русскій, съ русскимъ сердцемъ, съ народною подоплекой. Онъ любитъ мужичка русскаго и его душу. Дйствительно, онъ былъ всеобщимъ въ деревн кумомъ, для чего держалъ у себя постоянно мдные крестики и полотенца для ризокъ. Онъ не отказывался никогда присутствовать на храмовыхъ праздникахъ, гд, на ряду съ прочими, пилъ водочную влагу. У себя въ помсть онъ носилъ красную рубаху съ косымъ воротомъ. Въ церкви стоялъ на клирос и плъ стихиры. А на паперти собственноручно прибилъ къ стн кружку въ пользу славянскихъ братьевъ…

Дйствительно, онъ любилъ мужичка и приходилъ искренно въ умиленіе отъ одного его вида замореннаго. Самый духъ его нравился ему. Онъ постоянно упоминалъ словечки врод — «пупъ», «сердцевина безъ червоточины», «не вспаханная нива», употребляя и другія слова, даже иногда страшныя. Но съ тою же искренностью онъ не отказывался грызть этотъ пупъ, точить эту сердцевину и здить царемъ по нив, собирая обильную жатву съ нея.

Онъ дйствительно былъ русскій человкъ и все, что въ русскомъ человк было протухлаго, искренно считалъ своимъ идеаломъ. Въ немъ не было прямоты Тараканова, съ которой тотъ ободралъ весь округъ, потому что не было таракановскаго сознанія законность обдиранія. Онъ, напротивъ, вчно сознавалъ свою неправоту. Съ Таракановымъ они были друзья, дйствуя часто вмст. Таракановъ бралъ на себя самую наглую и безстыдную роль, а Шипикинъ пользовался результатами этого безстыдства. Таракановъ, напримръ, представлялъ мировому судь полвоза векселей, и одурлые мужики валомъ валили — одни къ Тараканову, чтобы написать еще нсколько возовъ векселей, другіе къ Шипикину, чтобы даромъ свалить ему свой хлбъ. Но Таракановъ посл этой травли мужика потиралъ отъ удовольствія руки, а Шипикинъ чувствовалъ себя скверно, для чего пьянствовалъ, шляясь по крестинамъ и надляя кумовьевъ серебряными пятачками. Одурачивъ мужика, онъ до небесъ принимался хвалить «чисто-русскій умъ», «широкое сердце народное» и т. д. Подличая на счетъ мужика, онъ смутно сознавалъ «свою повинность передъ нимъ и вознаграждалъ его словами: „пупъ“, „здоровое ядро“ и пр.

Чилигину было., однако, все равно — съ русскимъ сердцемъ имлъ онъ дло или съ какимъ иноплеменнымъ. Шипикинъ былъ для него просто кулакъ русскій, съ инстинктомъ ветхозавтнаго разбойничества. Чилигинъ стоялъ возл крыльца барина, чесалъ всклоченные волосы и тупо соображалъ, какимъ бы манеромъ достать работы. Василій, наконецъ, вошелъ въ прихожую и дожидался барина. Тотъ немедленно вышелъ.

— Что скажешь хорошенькаго? — спросилъ онъ.

— Пришелъ нанимаваться, — сказалъ Василій и опять запустилъ об руки въ нечесанные волосы, думая этимъ пригладить ихъ нсколько.

— Опоздалъ, дружокъ, всю работу роздалъ.

— Ишь ты! — задумчиво замтилъ Василій.

— Да, голубчикъ, роздалъ.

— Такъ… А ужь я бы теб удружилъ вотъ какъ! Къ этому длу, насчетъ мшка, привыченъ, то-есть… этотъ самый мшокъ для меня все одно, что ничего.

— Молодецъ! Ого, какія ручища-то у тебя! И видно, что здоровъ. Ты, я думаю, возъ поднимешь?

— Возъ не возъ, а лошадь можно.

— Ну, хорошо. Такому богатырю стыдно и отказывать, — горячо замтилъ Шипикинъ. — Иди, работай съ Божьею помощью за двадцать копекъ., я даю теб, какъ никому. Гршно отказывать такому силачу… „Раззудись плечо, размахнись рука“, а?

Шипикинъ въ первый разъ не смошенничалъ, приведенный въ восторгъ здоровеннымъ видомъ Чилигина.

Чилигинъ ухмыльнулся. Во-первыхъ, похвала барина

ему понравилась; во-вторыхъ, его удивляла простота его, и онъ былъ радъ, что ловко воспользовался чудакомъ. Шипикинъ поднесъ ему, кром того, рюмку водки, изъ чего Василій тонко сообразилъ, что чудакъ-баринъ самъ малость выпимши.

Посл такого счастливаго случая Чилигинъ, шутя, принялся таскать мшки въ пять пудовъ, опережая всхъ рабочихъ и удивляя своею силой. Про него говорили: „Ну, лошадь!“ Это мнніе было пріятно Чилигину; онъ отъ удовольствія развалъ ротъ и скалилъ зубы. Со стороны глядя, думалось, что онъ на самомъ дл возилъ горы шутя, но стоило только взглянуть на его вытаращенные глаза, когда онъ несъ мшокъ, на плотно сжатыя челюсти, на растопыренныя ноги, похожія на ноги лошади, когда она везетъ возъ въ крутую гору, выбивается изъ силъ и порывисто дышетъ, разставляя ноги въ разныя стороны, чтобы не грохнуться на землю, стоило только взглянуть на искаженное лицо его, когда онъ стряхивалъ ношу на возъ, и длалось понятнымъ, что ему тяжело. Кром того, рана не давала ему покоя. Когда пришло время обда, онъ самъ удивился, отчего руки его дрожали, губы запеклись и почему онъ вообще такъ сильно усталъ. Онъ подумалъ, что его сглазили. Чтобы парализовать дальнйшее дйствіе дурного глаза, онъ отошелъ въ сторону и быстро продлалъ нсколько таинственныхъ манипуляцій, посл чего плюнулъ на вс четыре стороны (также съ медицинскою цлью) и пошелъ. Выходя изъ своего волшебнаго мста, онъ посмотрлъ хитрымъ взглядомъ на топтавшуюся вдали массу рабочихъ: что, молъ, взяли?

По тому, какъ онъ принялся сть, вс поняли, что, работая за десятерыхъ, онъ и стъ соотвтственно этому. Обдалъ онъ молча и сосредоточенно. Хозяинъ давалъ хлбъ, квасъ, лукъ, огурцы, притомъ всего этого вволю. Василій даже обомллъ, когда понялъ это. Дома изъ-за краюшки хлба онъ ссорился съ отцомъ и Дормидоновной; квасъ онъ пилъ всегда блый, а огурцовъ въ ныншнее лто онъ еще въ ротъ не бралъ. Легко вообразить. съ какою напряженностью онъ лъ эти вкусныя вещи. Сперва онъ думалъ, что, пожалуй, мало будетъ пищи, но, къ удивленію его, къ концу обда вс нались и даже онъ. Но, чтобы не быть обманутымъ скоропроходящимъ счастіемъ, посл обда, когда вс разбрелись по разнымъ мстамъ, онъ положилъ въ карманъ нсколько луковицъ, потомъ взялъ десятка два толстыхъ огурцовъ и тайно отнесъ ихъ въ сторону. Тамъ онъ положилъ все это въ яму и закопалъ соромъ. Это — на всякій случай, чтобы потомъ отрыть и унести съ собой. Онъ думалъ о будущемъ.

Но къ вечеру онъ съ тревогой почувствовалъ, что занемогъ. Болзненное дйствіе произвели на него вс событія, пережитыя имъ въ эти дни: бой, рана, пятипудовыя мшки, лукъ и огурцы: — все это роковымъ образомъ отразилось на немъ. Уже прямо посл обильнаго обда онъ почувствовалъ себя нехорошо, но дальше все длалось хуже и хуже. Въ голов его начался жаръ, животъ дулся, ногу кололо, дергало и рвало. Пробовалъ онъ кое-какія простыя врачебныя мры: напримръ, катался по земл, но это нисколько не помогло. Перемогаться дольше не было силъ. Думалъ онъ поискать знахарку, но его надоумили отправиться къ фельдшеру, впрочемъ, предупредивъ насчетъ его характера: „Очень лютъ бываетъ, но доберъ и пользуетъ дльно“.

Чилигинъ отправился. Дорогою онъ сообразилъ, дорого-ли съ него возьметъ этотъ лкарь за лкарство и лченіе. Онъ испугался, какъ бы ему не вывернуть карманы окончательно для этого лкарства. Эта мысль даже боли успокоила. Но давъ себ слово, что, въ случа чего, онъ упрется, онъ отправился въ сни фельдшера. Послдній скоро вышелъ къ нему и приказалъ ссть больному на полъ. Онъ обращался съ нимъ грубо. „Повернись вотъ эдакъ! Держи хорошенько ногу!“ — говорилъ онъ рзко, но изслдовалъ внимательно.

— Это что? Гд ты просверлилъ такую дыру? — спрашивалъ онъ сердито.

Чилигинъ разсказалъ. Разсказалъ также о живот. Фельдшеръ желалъ знать подробне: что онъ лъ, гд спалъ, что длалъ. Въ конц-концовъ, огурцы обратили на себя большое вниманіе.

— Ишь, свинья, нажрался! — сказалъ фельдшеръ и въ продолженіе нсколькихъ минутъ вслухъ соображалъ, что дать такому гиганту? Ложка кастороваго масла — сущіе пустяки для такого чудовища. Для эдакого чурбана надо стаканъ, чтобы его разобрало. Чилигинъ апатично сидлъ.

Фельдшеръ продолжалъ говорить, хотя не столько говорилъ, а приказывалъ. Это была его обыкновенная манера говорить съ мужикомъ. Мнніе его о мужик было вотъ какое: „Ты съ нимъ много не разговаривай, прямо ругай его — и онъ тебя будетъ уважать. Это — оболтусъ, котораго надо учить, дерево, а не человкъ!…“