Преданные богам(и)
Шрифт:
Багулка, попирая приличия, сидя на лавке, подтянула колени к подбородку, втянула голову в плечи и обвилась руками, свернувшись, как змея кольцами. Вяло моргнула третьим веком и сонно прошипела:
– Зачем явился?
Одолен насилу оторвался от любования мосластой задницей, обтянутой сарафаном. Тягуче поднялся, потянувшись, отнес тарелку сполоснуть в кадке студеной воды и вздохнул, готовясь к заслуженной головомойке.
– Знаешь о разгуле бешеницы?
Ленясь отвечать, Багулка снова моргнула, а Одолен про себя удивился. На болотах слухи обычно стопорятся,
– А об оскверненных ворожбой целебных водах?
Она стрельнула языком, пробуя загустевший, потяжелевший воздух на вкус.
– Пос-своль угадать, – не мигая, она распрямилась, чуть покачиваясь, как кобра под звуки барханской дудочки. – Ваши князьки сызнова обвинили наших венценосных Полозов в попытке возвернуть Царство. А ты первым делом прискакал на болота, выяснять, не полезли ли из тутошних курганов жабалаки.
Так, да не так. Бездонные омуты с курганами жабалаков были попросту ближе, чем Солончаки с курганами варрахов. А пробраться в курганы без Багулки он вряд ли сможет. Ведь идти придется козьими тропами.
Хотя в то, что виноваты жабалаки, ему слабо верилось. Костей живую и мертвую воду нарочно сделал ядовитой для них, во имя мести Царевне-лягушке. Чтоб ворожбу их разрушать. Значит, и испортить эти воды жабалаки не в силах.
Но то домыслы. Никто ничего наверняка сказать не может о тех временах.
– Послушай, Гуля… – начал было Одолен, примирительно вскинув руки, но она одним броском вдруг оказалась рядом, на глазах покрываясь серо-коричневой чешуей гюрзы. Ведь ужалки обернуться вольны, когда пожелают, не завися от хода небесных тел.
– Не с-смей меня с-свать этой птичьей кличкой! – она перехватила его запястья, стискивая куда больнее, чем мог вынести Одолен на новолуние, и с силой распластала его по стене. – Шестнадцать лет назад ты растлил меня, отобрал мое сердце, а потом швырнул его обратно, растоптанное, когда предпочел мне свою «бледноликую»! Ты оставил меня со словами, что у нас ничего, окромя лами, не получится! Полтора десятка лет от тебя не было ни слуху, ни духу! А потом ты заявляешься единственно для того, чтоб щедро предложить стать твоей проводницей в курганы и помочь тебе обличить мой народ? Неужто правду судачат, и ты совсем умом своим скудным тронулся?
Он такое сказал? Что единственное, что у них получится – это дитя-чудище с туловом змеи и собачьей головой? Одолен прикрыл глаза, скрипнув зубами. И впрямь скудоумец.
– Права ты во всем, – Одолен уронил голову, не пытаясь вырваться. Хватка Багулки была… приятна. – Я не имею права просить о таком. И не прошу. Напротив, предлагаю утвердиться в мысли, что не твой народ виноват в наших бедах. Ежели позволишь.
Багулка замерла. Втянула носом воздух, по-змеиному чуя им тепло Одолена. И обмякла. Вот только была тугой, что пружина, а теперь привалилась к груди волхва, мягкая и податливая. Сладостно сонная.
– А я гадала, как меня угораздило эдакой скотиной увлечься. Словоблудием дурманишь, хлеще ворожея. Коли и допрежь таким был, пустобрехством меня, дуру,
Одолен, глядя поверх ее головы, осторожно запустил руки в густую золотую гриву волос, привлекая Багулку к себе. Про себя думая, что истинный дурман тут только она, прозванная в честь ядовитого болотного багульника. От жилистого, прохладного тела в руках мутилось в уме. Или то от горячительного? Зря Одолен к нему пристрастился…
Ее душегрейка слетела на пол вслед за его кожухом. Сарафан – за рубахой.
Одолен глядел на нагое тело с брачным полозецким наузом от пупка до груди, и едва сдерживал ирбиса, рвущегося когтями содрать этот невыносимый золотой узор вместе со смуглой кожей.
– Дак ты замужняя, – зло улыбнулся он. Обиженный, что она не ждала его вечность.
– Просватанная, – с ядовитым торжеством прошипела она, обвивая его руками и ногами. Удушая, как змея кольцами.
– За кого? – рыкнул Одолен, не понимая, зачем ему это знать. Что он может сделать? Он волхв. Не положено ему ни семьи, ни жены, ни детей.
– За величайшего в мире мужа, – оскалилась она, с жадным злорадством наблюдая ненависть на его лице. – Да за того, кто не мешает мне блудить, в отличие от твоей «бледноликой».
И она повалила его в гнездо покрывал на лавке.
А утром отправилась с ним. Натянула под сарафан и рубаху порты, собрала нехитрый скарб, прихватила шапку-невидимку, шест на аршин ее длинней и суму наузов на все случаи жизни. Снаружи обнаружила Пеплицу, бессовестно заглянула ей под брюхо и ревниво зашипела.
– Извечно окрест тебя одни бабы!
Накинула на кобылу хомутом науз супротив ворья и подвела ее к кормушке.
– Воротишься и заберешь! – зашипела она на возмутившегося было Одолена. – Ежели эдакая туша в топь оступится, поминай, как звали!
Пеплица протестующе заржала, но Одолен успокаивающе похлопал ее по шее. Багулка права, негоже доброй кобылой так рисковать. Хоть пешком путь до курганов и растянется на несколько дней. На несколько дней с Багулкой.
В путь они отправились в молчании. Одолен полагал, что не вправе выспрашивать о ее жизни, коей не поинтересовался на разу за полтора десятка лет. Багулка любопытства тоже не проявляла. Может, из мести. А, может, и без того все о нем знала. Брусничная настойка, к коей он лишь пару лет назад пристрастился, поди, тоже неспроста на столе вчера появилась. Сороки на хвостах все о нем донесли?
Что-то в Багулке изменилось. Одолен шел вслед за ней, пробующей дорогу впереди шестом. Глядел на перья и черепа в русых волосах, вспоминал ночь и невольно сравнивал ее с давнишними, проведенными в городе-на-костях и Жальниках.
Багулка и тогда не была кроткой и смиренной. У ужалок иные понятия о добродетелях. Но отныне в ней чуялась такая духовная сила, что ирбис Одолена поневоле ластился к ней, пьянея, как кот от валерьяны.
Для волхва, доселе благоговеющего единственно перед Луноликой, это было чудно. И наводило на мысли о силах, с какими могла якшаться старая знакомка. Ведь она в курганах ворожеев нередко копается. Одолен прищурился.