Предатель
Шрифт:
За прошедшие годы виделись не раз — сводила судьба то там, то здесь, — но мельком, наспех, едва успевали парой слов перекинуться.
Теперь, когда Шегаев приехал на «Лесорейд» в качестве топографа, Марк оказался прежний: короткая рыжая борода маленько посивела, но выглядел все так же хмуро, говорил сдержанно, шагал медведем, наклонившись вперед, — в белом полушубке, туго подпоясанном офицерским ремнем. Но занят круглые сутки, времени посидеть толком не выдавалось.
Почти всегда при нем находились начальники двух лагерных колонн. Знакомясь, Василий сердито сжал рот, а руки не подал. Это был сухой мужик лет сорока, припадавший на левую ногу и, как показалось Шегаеву с первого взгляда, всегда находившийся в состоянии злобного раздражения. Зато второй — Захар — приветливо кивнул при рукопожатии.
— Отведи ко мне, — приказал Марк. — Устрой как следует.
Захар повел Шегаева в жилье, показал койку, махнул кому-то, чтобы сгоношили чаю. За чаем разговорились. Бывший летчик, Захар был определен, как сам он говорил, «по ведомству Льва Давыдыча» — пятьдесят восемь семь одиннадцать. В пору лашкетинских расстрелов чудом миновал Кирпичный завод.
— А Василий что такой? — спросил Шегаев.
— Обметов-то? — насмешливо сощурился Захар. — Какой?
— Да какой… Суровый больно.
— Не он суровый, — вздохнул Захар. — Жизнь суровая.
И рассказал, усмехаясь, что прежде Обметов служил в ГПУ — там, должно быть, и приучился к подозрительной скрытности. Что сам делал, помалкивал, а что с ним сделали, поведал. В тридцать третьем году Советский Союз посетил какой-то важный немец: позволили совершить поездку по стране, но, понятное дело, в окружении целой толпы агентов. Василий Обметов, случайно оказавшись на одном с немцем пароходе, ответил любопытному иностранцу, как называется город, мимо которого проходило судно. В Сталинграде его арестовали, не дав сойти с пристани, на следствии сломали ногу, оформили шпионом и отвесили десять лет. Число арестованных по делу немца перевалило за сотню: брали официантов, кондукторов автобусов, просто случайных прохожих, недальновидно раскрывавших интересующемуся, где находится переулок такой-то…
— Чего проще, — сказал Захар, усмехнувшись. — Хватай всех подряд, чтоб об отсутствии бдительности разговоров не было. Комар носу
В девятнадцатом году он, молодой, но уже опытный авиатор, участвовал в подавлении восстания Перхурова: десятками пудов сбрасывал бомбы на Ярославль, рапортовал, что замечены сильные разрушения зданий и многочисленные пожары, подчинялся, наряду с другими авиаторами, приказам командования усилить бомбардировку и применять заряды наиболее разрушительного действия.
Охваченную мятежом часть города смели почти полностью. С высоты полета Захар видел много, но не все; когда же через пару недель ему довелось проехать по этим кварталам на чахоточном грузовике, с натугой продиравшемся сквозь стеклистые волны трупной вони, он полностью осознал силу и безжалостность большевистского оружия: большая часть строений оказалась разрушена. Теперь уж только знаток и любитель мог отличить одни руины от других и указать, где был Демидовский лицей с его славной библиотекой, где городская больница, гостиный двор, пятнадцать фабрик и девять училищ…
— Большевички свое дело знают, — усмехнулся Захар, подводя черту своему рассказу.
Шегаева после чаю маленько сморило, и он спал, когда поздним вечером в бревенчатую пристройку с торца мужского барака (здесь у Рекунина было и жилье, и что-то вроде рабочего кабинета) ввались все трое, напустив в жарко натопленное нутро морозного пару.
— Кемаришь? — хмуро спросил Марк, рассупониваясь. — Вставай, перекусим.
Шегаев встрепанно сел на койке.
— Дело хорошее, — поощрил Захар, скидывая полушубок. — Отчего мужик гладок? Поел и на бок.
Василий шапку снял, а наголье свое только распахнул, будто скоро ему опять за порог, и чужевато сел в угол.
Захар выложил из котомки шесть хлебных паек, тряпичный узелок с сахаром, шмат сала и деревянного леща, белесого от выпота соли.
Толковали о том о сем.
— У тебя, я слышал, тут большие дела, — сказал Шегаев, грея ладони о кружку. — Вся Печора гудит, вся Воркута… Да и в Ухте слышно. Марк Рекунин — ударник, стахановец! Зимние обозы с крепежным лесом на Воркутинские шахты! Лагерные газеты лозунгами полны… Что, халтура?
Марк хмыкнул.
— А ты как думаешь?
— Думаю — халтура. Только зачем? Не грамоту же чекистскую хочешь получить?
— Зачем, спрашиваешь…
Марк посмотрел сначала на Василия, потом на Захара и, как будто получив одобрение обоих (Василий, впрочем, сидел с таким выражением физиономии, которое трудно было назвать одобрительным), рассказал.
Действительно, он выдвинул идею организации зимней сухопутной доставки леса на Воркуту — где по глади замерзших рек, где по накатанным зимникам: такого рода транспорт несомненно должен улучшить снабжение шахт, вечно изнывающих от недостатка крепежа, и способствовать увеличению угледобычи — что в нынешних условиях, когда Донбасс оказался под немцем, есть первоочередная задача государственной важности. Принятый ныне способ — баржами по реке Усе — имеет существенный недостаток: зимой Уса не течет. Да и с конца лета мелеет, становясь несудоходной до осенних дождей. Но и осенью куцевато: только дожди зарядили, только вода поднялась как следует — так тут уже и до шуги рукой подать. Конечно, хорошо стоять на берегу, глядя как гигантские блины «сала», сталкиваясь и скрипя, обгоняют друг друга, и лишь по самому фарватеру узкой полосой еще движется, шурша и коченея, снежная масса… Красиво, да только как теперь крепежный лес доставлять?
Однако руководство Воркутлага, хорошо знакомое с местными условиями, не могло не понимать, что идея эта, как бы заманчиво ни смотрелась она со стороны, — явно мертворожденная. Вопрос транспорта упирается в лошадь, поскольку иной тягловой силы в природе на сегодняшний момент не существует (что же касается газетных сказок про механизацию, большегрузные автомобили и тягачи, то сейчас, когда все железное куется фронту, они выглядят особенно фантастично). Более или менее справные кони заняты внутренними чекистскими нуждами. Лагерная кляча, перебивающаяся с редких дач прессованного сена на силос веточного корма, истощена и изношена до предела. Надежды на нее никакой, самое вероятное, что можно ожидать при выводе обоза с лесом — массового падежа с последующей мертвой остановкой всей затеи. Гладь печорских льдов и накатанных зимников — тоже из области фантастики. Метели не дремлют, им, проклятым, занести робкий след хотя бы даже двух десятков саней ничего не стоит; то есть следующему обозу придется пробиваться заново. Одежда и обувь возчиков, круглыми сутками вынужденных топтаться на лютом морозе впереди возов, прокладывая хоть какую наметку дороги копытам измученных лошадей, более чем недостаточна; в той же мере сказанное относится и к рациону питания.
Как ни посмотри, всякому ясно: неминуемы потери тяглового, а также людского ресурса. Что же касается самого дела, то оно определенно заглохнет и скоро забудется.
Но это взгляд простой и неправильный, взгляд приземленный, взгляд ползучего реализма.
Всякому же, кто хоть немного оторвался от земли, от станка, от винтовки, либо, в конце концов, от лагерных нар, известно, что правильно использованная халтура несет в себе потенциал начальственной похвалы и карьерного роста. А правильно использовать халтуру — это значит растарабанить ее на митингах и в газетах, где фотографии бодрых лошадей и деловитых возчиков подкреплены заголовками передовиц («Даешь крепеж!», «Лес — на шахты!», «Воркута начала новый этап перековки!») и обещаниями, данными в этих передовицах, — ускорить, например, прохождение возов по зимникам или увеличить нагрузку на каждое копыто или полоз.
Поэтому прогрессивная инициатива Рекунина была одобрена, то есть присвоена начальником Воркутлага товарищем Спичиным. После чего Спичин поручил Рекунину оформить ее в виде проекта подходящего документа. Это и было сделано в сухой и сдержанной форме, где обороты вроде «новые формы социалистической организации труда», «проверено опытом миллионов ударников», «перековка Днепростроя», «перековка Беломоро-Балтийского канала» и подобные использовались лишь для придания тексту аромата классовой самоотверженности.
Документ отправили выше, где его вскоре одобрили, и начальник лагпункта «Лесорейд» получил возможность напрямки, через головы меньших начальников получать сверхнормативное продовольствие, фураж, инвентарь и одежду.
К моменту появления здесь Шегаева склады Рекунина ломились от мешков с овсом, брикетов прессованного сена, белых полушубков, ватных штанов военного образца, теплых шапок и рукавиц, походных кухонь, палаток, мороженого мяса и сала, концентратов, крупы, спирта — самого разного припаса, столь необходимого при зимней проводке обозов.
Несколько бригад плотников трудились над изготовлением саней. Сани делались как для себя — ладные, вместительные, с подбитыми железом полозьями, со странно поднятыми задками, неуловимо напоминавшими конструкцию пулеметной тачанки…
— В общем, понимаешь, — сказал Марк, странно усмехаясь и пытливо на него глядя. — Будем прорываться.
— Да-а-а… — протянул Шегаев.
Честно сказать, он ожидал чего-то подобного. Не верилось, что и впрямь Рекунин хочет обозы с крепежом гнать. Но чтоб такое!..
— Пойми, слухами дело не обойдется, — сказал Марк. — Все равно нас разменяют. Не могут они себе позволить иметь в тылу такую массу врага.
Шегаев молчал. Если бы не сон об огненной яме, если б не сама яма, вынырнувшая недавно из этого сна, он бы, конечно, возразил. Что значит — враг? Ну да, в рамках дикой кровавой каши, организованной большевиками, все они — враги. У каждого приговор, статья… срок… Каждого спроси — любит он советскую власть? — тут же получишь ясный ответ… если, конечно, обстановка будет подходящая и смелости у человека хватит.
Назначили во враги — значит, враги.
Но ведь это только прежде так было, до войны. А теперь? Когда война катится по стране, когда советские войска отступают и крошатся, будто не было ни пятилеток лишений, ни парадов, ни докладов, ни мундиров, ни лозунгов, ни всамделишных, ни на бумаге, самолетов, танков, пушек? Теперь как? Немец под Москвой… слыханное ли дело!.. Теперь все иначе. Разве теперь они — враги?! Разве каждый русский не мечтает хоть чем-то помочь, оттолкнуть, отшвырнуть эту черную, злую и безжалостную силу с земли России?! Нет, теперь — дело другое!..
Но ничего похожего он сказать не мог: яму-то сам видел. Своими глазами. Оставалось спичку бросить…
— Видно же, что к тому дело идет. Это у меня здесь, — Марк махнул рукой, очертив пространство лагпункта, — тихая заводь. За счет халтуры, как ты правильно ее назвал. Питание людям улучшил, вот уже и остервенелости той нет… А в других местах?
Шегаев нехотя кивнул. В других местах дело аховое, не поспоришь. Кормежка и прежде была никакая, а стала — из рук вон. «Крупина за крупиной гоняется с дубиной». Болезни жгут людей, дистрофия. Начальство трубит новый лозунг: «Выполним по три нормы на двух заключенных!» Какой заключенный тихо доходит, а какой имеет еще силы смерти не хотеть, норовит сорваться в побег — при всей обреченности его попытки. Охрана в итоге тоже звереет… то и дело долетают самые мрачные известия: там-то и там-то стрелок без всякого повода применил оружие… нескольких политических затравили собаками… уж про избиения и речи нет — плевое дело.
— У меня сведения верные, — говорил Марк. — В самом ближайшем времени начнется. По примеру тридцать восьмого — без суда и следствия. И не только пятьдесят восьмую. Пятьдесят девятую тоже покрошат. Включая задержанных вольнонаемных.
Шегаев поставил на стол пустую кружку. Он уже задавал себе вопрос: что самому Марку может грозить, почему он в такое дело ввязывается? Ну вот и ответ: включая вольнонаемных.
— А кстати, — заметил он. — Пятьдесят восьмой у тебя здесь, смотрю, маловато. Везде каэрщики в большинстве, а у тебя с бытовиками примерно поровну.
Марк криво усмехнулся.
— Я каэрщиков, сколько мог, на Воркуту сплавил. Не в обиду тебе будет сказано: по пятьдесят восьмой особый народ идет — упертости много, а рьяности нет. Когда у стенки поставят, поздно трепыхаться, надо сейчас. Так нет же: сомнения высказывают. Не расшевелишь. Я что могу сделать, если людям жизнь не дорога? — Он безнадежно махнул рукой. — Бытовики полегче на подъем. Им только свистни.
Шегаев скептически покивал.
— А если и я сомнения выскажу?
— Выскажи.
— Гиблое дело. Не прорвемся.
Василий ворохнулся в своем углу, неприязненно крякнул.
— Вот чудак ты, Шегаев! — Марк смотрел на него с прищуром. — Да какое же гиблое?! Да ты пойми: нас же армия! Мир такой не видел!
И стал терпеливо разъяснять, какая именно армия; расчеты были тем убедительней, что ни на шаг не отходил он от простых и ясных позиций крепкого хозяйственника.
— Давай прикинем. Все лесозаготовки ведутся лагерями; страна заготовляет 270 миллионов кубов; считай, по 500 кубов на человека; вот полмиллиона. Уголь на Печоре, в Караганде, в Кузнецке, Восточной Сибири — это тоже лагеря; 100 миллионов тонн, по тонне на человеко-день, еще 400 тысяч. Все дорожное строительство, гидростроительство, промстроительство, кроме легкой промышленности, строительство городов — Магадана, Норильска, Комсомольска, всех не перечесть — тоже лагеря. В год осваивается три
Шегаеву оставалось только руками развести — с цифрами не поспоришь.
— Эту махину только тронь, — убежденно сказал Марк. — Только первый камушек брось — обвал сам пойдет.
Что касается этого первого камушка, то вот он, в руках у Марка: кремень. У него не только начальники колонн из военных, а и все бригадиры. У него пятьдесят саней — одежда, продовольствие. Ему и так-то сам черт не брат, а он, кроме того, и двинется неожиданно. Внезапность — важный элемент замысла. Захватит Усть-Усу, довооружит отряд: в Усть-Усе большой арсенал. И вперед — от лагеря к лагерю. Каждые тридцать-сорок километров — лагпункт. Следовательно, каждые тридцать-сорок километров — пополнение. Через неделю встанет весь ГУЛАГ. Будут захвачены станции, поезда, продовольственные и вещевые склады. Несомненно, поднимется и замордованное колхозами крестьянство. Попытки вооруженного подавления обречены на неудачу — армейские части при первых боестолкновениях будут сдаваться и переходить на сторону восставших. Вот и получится: с одной стороны — фашист, с другой — народ. Не пройдет двух недель, как в Кремль войдут новые люди. С немцами потом разберемся. Сначала — со своими.
— Свалим к черту эту сволочь! Неужели не веришь? Заново Россию начнем строить!
Шегаев помолчал. Хоть и на миллионы счет, а все пугачевщина…
— Да я и рад бы, — сказал он. Марк недовольно махнул рукой. — Нас перебьют, конечно, спору нет, — продолжал Шегаев. — Но дело не в этом.
— А в чем же?
— В том, что не предотвратим, а наоборот: спровоцируем огромное избиение. Ты им славный повод дашь: восстание. Под эту лавочку уйму народу покрошат… А потом так гайки закрутят, что оставшиеся сами вымрут.
Он не все сказал, конечно. Его терзала мысль о Наташе Копыловой. Ему удалось через приятелей договориться в Управлении насчет ее перевода в Шестое отделение. Надо полагать, запущенный механизм уже не остановится, и в марте она окажется на новом месте — в Усть-Усе, в том же поселке, при комендатуре которого числится Шегаев… И что же — опять останется одна?
Марк хмурил брови.
— Не понял, — сухо сказал он. — Ясно говори: не пойдешь?
Шегаеву показалось, что в глаза то ли пахнуло жгучим ветром, то ли брызнуло слишком ярким светом, — захотелось зажмуриться. Нелепо надеяться, конечно… а вдруг?
— Почему ж это я не пойду? — с деланым безразличием переспросил он. — Пойду, конечно.
Мир желтых солнц медленно вращался перед глазами. Каждый поворот обещал долгожданный ответ. Где начинаются ступени Золотой лестницы, ведущей к престолу Бога Великого и Неизреченного?
Слоясь и мерцая, будто улетающие вдаль голубые лезвия, проплывали миры людей, Легов, Арлегов, Аранов, Отблесков, Нирван и Нирванид… Все они были указателями, фонарями, освещавшими путь к первым ступеням Золотой лестницы.
Он всматривался так, что едва не плавились зеницы. Каков же ответ? Если да — он поднимается против собственного народа, изнемогающего в тяжелой битве. Он предает свой народ в час страшного испытания. Он — предатель!.. Но если нет — зачем его жизнь, распыленная ни за что, ни для чего?
Как быть?
Молча ждать собственной гибели? — обидной своей бессмысленностью, оскорбительной тем, что его единственную жизнь спалили без всякой цели — а ведь она могла сжечь себя в огне боя!..
Или восстать?
Но восстать сейчас — значит восстать против тех, кто единственный способен хоть как-то связать растекающийся песок. Против тех, кто держит в руках рукояти власти… кто должен собрать наконец невиданную силу и сломить врага!..
Разве восставший сегодня — не предатель?! Разве не заслуживает он самой жестокой кары?
И потом: а Наташа?.. как она без него?..
Все это было похоже на мозаики профессора Игумнова. Как лягут ромбики? — ответ есть, но он лежит за гранью разумного, он иррационален в житейском, а не математическом смысле и не может быть вещно понят человеком.
Бред то отступал, то снова накатывался.
Мир желтых солнц вращался, вращался… скользили переливчато флюоресцирующие миры Легов, Арлегов, Аранов…
Придерживаемая кем-то у рта кружка с водой дробно стучала железом о зубы…
— Поздравляю с освобождением!
— Ур-р-р-р-ра-а-а-а! — от дикого громкоголосого воя, раскатившегося над промерзшим пространством иссиня-белой в мерцании звезд Печоры, изумленно вздрогнули заснеженные елки: никогда еще, ни в одном лагере не слышали такого. Ура! — где?! за колючкой?! под стволами?! под лай встревоженных псов?!
— Ур-р-р-р-ра-а-а-а!!!
Белый полушубок уже был туго перетянут портупеей с тяжелой кобурой.
— Товарищи! С этой минуты все вы — не заключенные! Вы все — бойцы освободительной армии! Во главе колонн и бригад стоят наши люди. Все они — бывшие командиры! Слушайтесь их еще строже, чем раньше! Главное — дисциплина! Мы победим, если не допустим разброда. С этой минуты бригады будут называться ротами. А бригадиры — ротными командирами! Все вы меня знаете. Я, Марк Рекунин, приведу вас к свободе!..
Толпа то и дело взрывалась ответными криками.
— Не будем терять время. Командиры рот по очереди приводят свои подразделения к складу. Все получат новое теплое обмундирование. Как только первая рота будет готова, она начнет запрягать и грузить сани!
Закончил короткую речь, и тут — как обухом по голове: Захар потянул за рукав, выдохнул в ухо:
— Марк, один вохровец ушел!
— Как ушел?!
— В караулке недоглядели. Было двадцать, один убит, восемнадцать живы. Одного нету, Марк. Ушел.
Разгоряченное, горящее сосредоточенной радостью лицо Рекунина окаменело, как будто подернувшись стылым сумраком.
— Да как же, Захар?!
— Василий с ребятами погнали за ним… догонят.
— Догонят! А если он не такой дурак, чтоб напрямки бежать? Если к затону мотанул? Или заныкался на время? Переждет час-другой, потом двинется — тогда как?
Захар молчал.
— Выступаем немедленно, — сказал Рекунин через секунду. — Слышишь? Немедленно.
Дернув дверь, перешагнул порог.
В комнате горели две керосиновые лампы.
— Как он?
— Бредит, — откладывая какую-то книжку, сказал сидевший за столом.
Шегаев лежал, накрытый тонким солдатским одеялом. Рекунин подошел к койке, коснулся ладонью лба.
— Вот угораздило… Не холодно ему?
— Какой там. Горит весь. За сорок, наверное…
— Наверное!.. градусник не мог в амбулатории взять?!
Тот дернулся было к двери.
— Ладно, сиди. Не до грибов. Уходим…
Снова стукнула дверь.
— Гражданин начальник, разрешите?
Это был Береза.
— Заходи…
Береза несмело сделал пару шагов, остановился.
— Вызывали?
Рекунин тяжело сел на стул и расстегнул ворот полушубка.
— В общем, так, Калинников. Я бы тебя, конечно, напоследок шлепнул…
Калинников начал разводить руки жестом изумления и горечи.
— Молчать! Не надо мне твоего воя. Сам все знаешь: шлепнул бы за милую душу. Но есть у тебя шанс: землемер заболел. Ты остаешься. Смотри: если он умрет, верные люди парашу пустят: мол, ты мне с побегом помогал. И к куму ходил не сам по себе, а по моей указке, глаза отвести. А выживет — чистым будешь. Понял?
— Но…
— Без «но». Понял?
Береза покорно кивнул.
— Понял, гражданин начальник.
— Все, — Рекунин устало хлопнул себя по коленкам, поднимаясь. — Пошли, Степан.
Длиннющий обоз, змеясь и пронзительно скрипя по снегу стальными полозьями, выполз на реку.
Солнце куцего дня дотлело и кануло во тьму. Дымная, красная в клубах пара луна освещала теперь молчаливых, сосредоточенных людей в полушубках, сутуло сидевших в санях. Поклажу укрывал брезент. Кое-где поблескивала сталь стволов. С задков трех саней хмуро смотрели пулеметные стволы.
Обоз пошел на Усть-Усу.
Когда последний отголосок скрипа растворился в морозном сумраке, с низкого берега, перебегая от куста к кусту, то замирая ненадолго, то снова скача, бесшумно спустилась лиса.
Она долго и брезгливо внюхивалась в санный след, возмущенно фыркала, настораживалась, перебегала несколько шагов и снова что-то искала. Роскошный хвост, сейчас казавшийся черным, а на самом деле медно-рыжий, то мягко стелился по снегу, то резким движением взметывал ледяной прах.
Несколько минут стояла неподвижно, пристально глядя в ту сторону, где пропал обоз.
Потом села, задрала морду и негромко завыла.
Перевернув последнюю страницу, читавший привычно потянулся к пачке, задумчиво вытряс сигарету, прикурил.
Горелую спичку бросил в полную пепельницу и она отпрыгнула на стол, еще дымясь и оставляя на полировке белый след.
Положил рукопись в папку, завязал. Отодвинул на край.
Поднявшись и подойдя к окну, потянулся, покрутил шеей. Вытянул руки вверх, наклонился вправо-влево.
Давно стемнело, в комнате горел свет. Все так же стучала капель, и казалось, что идет дождь; на самом деле с карнизов текла талая вода.
Со следующей недели обещали похолодание.
Глава 3
Призывник
Операций не назначали — какие в такой день могут быть операции!..
В половине десятого Кира приступила к обходу. Обход порадовал: нет новостей — хорошие новости. Подтвердила назначения, поздравила медсестер, а когда часов в одиннадцать вернулась в ординаторскую, обнаружила лишь Дениса, в одиночестве корпевшего над какими-то бумажками.
— Привет, — удивилась Кира. — А ребята где?
— В экстренной. Королеву помогают.
— Что такое?
— По «скорой». Проникающее брюшной полости.
— Серьезное?
Денис оторвался от бумажек.
— Да черт его знает. Я не пошел, мне вот тут срочно…
И помахал ладонью, очерчивая круг забот.
— Спуститься, что ли, — нерешительно сказала Кира.
— А что, спустись, — легко согласился Денис. — Может, надо чего.
Профессор Королев не любил, когда совались помогать, коли он и сам мог сладить. Однако сейчас обрадовался. Вера Сергеевна и Володя ассистировали; было похоже, что их шести рук и стараний операционной сестры Кати едва хватало, чтобы поддерживать более или менее ровное течение операции.
— Кира! — воззвал профессор, морща потный лоб. Зычный его голос был чуть приглушен маской. — Вот хорошо, что пришла! Давай за кровью! Печень повреждена, толстый кишечник, кровопотеря аховая. Или сама, или распорядись по-быстрому: семьсот пятьдесят плазмы, не меньше, и эрмассы — пятьсот! Да побыстрее, зашиваемся!
Аверков, анестезиолог, уже протягивал пробирку с кровью.
Побежала в процедурную.
— Лена, из переливания кровь принесли?
Лена, сидевшая у стола с какой-то потрепанной книжкой в руках, вскочила.
— Да, Кира Васильевна! В холодильнике.
— Давай все что есть! Скорей!
Лена с бряканьем выставляла флаконы с изотоническим хлоридом натрия и сыворотки, орудовала ножницами, открывая. Кира пипетками разливала сыворотку в ячейки; покачивала в руках, всматриваясь.