Предлагаемые обстоятельства

Полянская Ирина Николаевна

— Прав, — подтвердила Таня. — Только я хочу добавить, что Тамара вовсе не поверхностный человек, она очень много читала, стихи пишет, хорошие, она мне давала почитать.

Саша отъехал со своим креслом от стола и всплеснул руками.

— Ну что ты будешь делать с этой повальной грамотностью! Просто какое-то социальное бедствие. Как же это я сразу не понял, что ты стихи пишешь. Вот где зарыт большой пес! Вот в чем трагедия. Ладно, если ты не боишься правды, тащи их сюда. Сейчас засучу рукава и поставлю тебе диагноз.

Томка, робея, словно школьный дневник суровому отцу, принесла ему свою замусоленную тетрадь, на которую когда-то с таким уважением смотрели в родном литобъединении. Когда-то и она сама любила эту

тетрадь, такие надежды на нее возлагала, такие прекрасные часы проводила над ней... Саша принял тетрадь из ее рук, и ей сразу показалось, что стихи ее начали увядать, скукоживаться, как цветы на морозе. Саша с чувством прочел:

Вот все мое, не пряча, не тая,

простимся здесь, посередине поля,

хочу другой, непостижимой доли, —

обрати внимание, Таня, — непостижимой!..

больная дочь, чужая жизнь моя!

Меня зовут нездешние края, —

Тань, нездешние!..

Так глубока там тишина ночная,

что музыка забудется земная

та-ра-та-та, та-ратататата.

— Лично мне нравится, — сказала Таня.

— Я не раз тебе говорил, — наставительно произнес Саша, — читай, мать, больше, тогда тебе не будет нравиться все подряд... М-м, «ты, лучезарная весна...», «священный голос листьев...», — Саша захлопнул тетрадь. — Ладно, Том, это не хорошо и не плохо, средне. В любом случае поэтом я тебя устроить не могу, но от стихов отговаривать не стану, сама потом почувствуешь, стоит тебе продолжать или нет.

— Нет, не стоит, — удрученно призналась Томка, — ведь я уже больше года не пишу. Иссякло вдохновение, что ли... Не знаю.

— Знаешь, тебе учиться надо.

— Да, ей надо попробовать поступить на журналистику, — поддержала Таня.

Саша рассердился.

— Кой черт на журналистику! Еще чего! Как только безрукий и безмозглый, так сразу и на журналистику. Там таких своих хватает.

— Она не безмозглая и не безрукая, она замечательно шьет! — заступилась Таня.

— Так почему бы тебе не поступить, допустим, в швейный техникум?

Томка пожала плечами.

— Это еще зачем? Я и так неплохо шью.

— Есть еще текстильный институт, — сказала Таня, — у меня там подруга учится, Вера Сайкина.

— Нет, — вздохнула Томка, — институт, конечно, неплохо, но к экзаменам я не успею подготовиться, так все запущено. Рисунок бы я, пожалуй, сдала, а все остальное — нет.

— Одним словом, — подытожил Саша, — вопрос номер один — это твоя внутренняя перестройка, вопрос номер два — твое устройство на работу, С него и начнем, потому что за один день себя не переделаешь. Но ты все равно подумай над собой... С временной работой я помочь тебе попробую. Что, если тебе пойти работать в троллейбусный парк? Помнишь, Тань, я писал о Голованове? Он мне жаловался, что им контролеры нужны, они даже студентов берут. Позвонить?

— Мне все равно, звоните, — сказала Томка.

Саша сел на телефон. Такой, видно, была Томкина судьба, что все важные повороты в ее жизни осуществлялись за считанные часы.

На другой день Томка уже получила работу и направление в общежитие. Женщина из отдела кадров троллейбусного парка, посмотрев в Томкины безжизненные глаза, с уверенностью сказала:

— Контролером потянет.

...Томке повезло. Ее поставили в пару со знаменитостью, с лучшим работником парка и, должно быть, всех парков Москвы, востроносой сгорбленной старушкой Нюшей, прозванной Железной бабусей. Портрет Нюши уже добрый десяток лет желтел под

стеклом на Доске почета перед зданием дирекции парка. Старуха горела на работе. Штрафовать безбилетников было ее призванием и, может быть, ее местью нехорошим людям, когда-то повлиявшим на ее жизнь, иначе вряд ли Железная бабуся относилась бы к своим обязанностям с таким остервенением и любовью. В своей рабочей биографии Нюша помнила лишь четыре случая, когда безбилетникам удавалось прорваться сквозь кордон ее бдительности. Нюше было за шестьдесят, но о пенсии она не думала, считая себя нужным государству человеком. Кроме того, парк был ее родным домом. Нюша была одинока. Если бы ей позволили и если б хватило сил, она одна бы контролировала все маршруты Москвы, и делала бы это круглосуточно. Одна беда: пассажиры, обжившие Нюшины маршруты, давно ее знали, еще издали узнавали на остановке ее сгорбленную с очками на носу фигурку, пытающуюся как-то мимикрировать, слиться с окружающими людьми. Нюша время от времени меняла одежду, но, увы, и костюмы не помогали, ее узнавали, и самый отчаянный безбилетник, завидев ее, рвался к кассе. У старухи была мечта: она хотела быть не просто контролером, а фотоконтролером, для чего, призналась она Томке, Нюша посещала занятия фотокружка при Доме культуры. Она копила деньги на фотовспышку. Это был творческий человек, азартный. Нюша поучала Томку, что главное в профессии контролера — вера в правоту своего дела и умение быть незаметной, этаким человеком толпы.

В первый же день Нюша оглядела Томку придирчивым оком и сурово молвила:

— Красоваться тут не принято. Шарф яркий, больше не надевай его. Надо что-то серенькое. Зимой желательно ходить в валенках, двойная польза, ноги не стынут. Носи большую сумку. Они, пассажиры эти, думают, что контролер должен быть налегке, и шарят глазами по рукам первым делом — а у тебя большая сумка, вроде как ты шла с рынка, пучок петрушки можно сверху положить. И ступай сразу на заднюю площадку, там обязательно безбилетник. За двумя зайцами не гонись. Найди одного и с ним работай.

Сама Нюша, классик транспортного контроля, работала как виртуоз. Как говорилось, многие знали ее в лицо, улыбались заранее, протягивая свой билет. Но были и непосвященные, их ожидала расправа. Старуха не суетилась, войдя в троллейбус и окинув пассажиров цепким глазом, она выхватывала безошибочно клиента. С него начинался обход. Клиент весело, молодцевато подпрыгивал вместе с троллейбусом на задней площадке, твердо веря, что если появится контроль, он успеет моментально бросить монетку и оторвать билет, и его не волновало, что по проходу ковыляет какой-то одуванчик, кряхтя под тяжестью сумки с овощами, отыскивая взглядом свободное местечко. И вот перед его самонадеянным носом из смиренной бабули, как из старой пыльной бутылки, вылетал злой джинн, могущественный контролер.

— Ваш билетик? — ласково говорила Нюша, предъявляя свой жетон.

— Чего тебе, бабушка? — добродушно спрашивал, еще ничего не понимая, клиент.

— Билетик, говорю, имеется? — шептала Нюша, вставая во весь свой рост, как кобра, раздувая капюшон перед носом молодого человека.

Тут парень дергался к выходу, но его тесно, как объятия спрута, обвивал государственный контроль.

— Ай нет, сынок, билета? Плати штраф.

— Денег нет, бабуля, — тоже шептал парень, — до стипухи еще пять дней.

— Нет и не надоть, — легко соглашалась Нюша, — поехали, сынок, до милиции, там тебя зарегистрируют, после отдашь.

— Пусти, бабка, — страшным шепотом говорил студент и делал движение, отчего рукав его куртки трещал, — пусти, сказано?!

Нюша громким голосом кричала водителю:

— Данилыч, заднюю дверь не открывай.

— Ну зверь ты, бабка, — шипел студент, — на, на свой рубль.

— Рубиль, милый, не мой, государственный, — доверительно поправляла Нюша, — на тебе квитанцию, езжай, сынок, с богом.