Предтеча(Повесть)

Лощилов Игорь

— Эх! — в досаде крякнул Василий и всплеснул руками. — Опять неудача вышла: убег от меня вор и, кажись, на этот раз вовсе далеко. Стрела верно шла, да кто ж знал, что он землю клевать почнет? Теперь одна надежа, — может, в портищах его что-нибудь найдем.

К счастью, неподалеку в прибрежных кустах сыскалась лодка, и Василий с дружинником без хлопот переправились на другой берег. Беглец и вправду оказался мертвым. Обыскали его с великим тщанием, но, кроме мешочка с деньгами, ничего не нашли. Василий, вспомнив трусоватого Митьку Черного и его купецкую грамотку, щупал и мял красную шапку беглеца. «Должно ведь при нем что-либо найтиться, не за-ради же денег вор убег и жизни лишился», — подумал он, вынул нож и начал вспарывать подклад.

— Господи,

сделай так, чтобы Федькин тай здеся оказался! Помоги мне един раз, и во всю остатнюю жизнь уже не просить тя, а токмо славить буду, — прошептал Василий слова молитвы и в нетерпении рванул крепкую ткань.

Под подкладом белел шелковый, убористо исписанный лоскут. В подступивших сумерках на нем ничего нельзя было разобрать, но Василий сразу же почуял, что это не простая меняльная грамота: лоскут был впятеро больше того, что он видел у Митьки, а буквы вились такой затейливой вязью, читать которую впору самому великому князю, а не жиду-меняле. Он тщательно спрятал у себя находку и поспешил к загородному дому.

Доставленных к этому времени туда скоморохов свели в подвал для. допроса. Узнав о возвращении Василия, Матвей оставил пленников и выскочил ему навстречу. Он выслушал рассказ о гибели Федьки и не сдержал досады: с ним-де кончик всей цепочки похоронился! Василий ткнул в сторону подвала:

— А ворье это неужто ничего не говорит?

— Говорят, да, похоже, немного знают. Поводчик признался, что лихоимничал по здешним дорогам, а вчера утром на людей великого князя напал — это его зверь коней ихних взбесил. Яшку Селезнева он до сей поры не встречал, его накануне разбоя привел атаман Гришка Бобр. Этот же атаман приказал им сюда ехать и Яшку убить, чтоб он всю шайку не продал. А вот от Федьки Лебедева они все в один голос отказываются. Упросил он, говорят, Тимошку письмо лекарю передать и алтын сунул. Тимошка-то выбрал время, когда потеха творилась, и подметнул письмецо, а больше с ним никаких делов не водили. Если ж не врут, то не возьму я в толк, для чего Федьке убегать было?

— Я рассудил так: раз бежит, значит, что-то уносит, потому и стрельнул его, — сказал Василий и протянул найденный лоскут.

Матвей выхватил письмо и бросился в комнаты, к свету.

— «Царю царей, властелину четырех концов света, держащему небо и попирающему землю…» — Матвей недоуменно оглянулся на Василия и, снова склонившись над письмом, прочитал скороговоркой все остальное. — Ты понимаешь, что это такое? — воскликнул Матвей, окончив чтение. — Негодяи толстобрюхие, землей нашей русской торгуют, врагов заклятых на нее зовут! Слыхано ли такое злобство? Нужно это письмо немедля до великого князя довести! Сей же час езжай и людей в охрану возьми — цены нет этому письму! Ай-ай! Мы ведь до сей поры на мелюзгу сети ставили, а тут осетр попался. Да какой осетр — рыба-кит! Ну, Васька, молодец ты, будь я на месте великого князя, чин окольничего тебе не пожалел бы! Вези скорей письмо, поднимай Иван Васильича с постели, он не осердится…

В осеннюю пору рано стихает московская жизнь. Летом небо высокое да широкое — бежать, не обежать его красному солнышку, а осенью как бы сжимается небесная твердь и у подола круче становится. Взберется солнце к зениту и шибко, словно под горку, покатится, все убыстряя свой бег. Коснется края окружного леса, нырнет в его мохнатые дебри — и хлынут на город сумерки. Погонят людей в избы, затолкают на печки да лежанки: слава те господи, прожит день! Тишина, темь, только сторожа гремят колотушками да кое-где желтеет окошко тусклым светом лучины. Во всей Москве лишь двор великого князя огнями расцвечен, а как же — государское дело ни покоя, ни роздыха не дает, вертится, ровно водяное колесо: одна бадейка опростается, глядишь — уже другая подходит, полнехонькая. Вот и нынче прибыл гонец из Пскова от князя-наместника Василия Федоровича Шуйского. Пишет Шуйский, что прислал магистр Ливонский к псковичам своего человека с требованием, чтобы те потеснились в своих землях

и водах — магистр, вишь ли, стол свой решил поближе к ним перенести. Услышало про это вече, пошумело и отдерзило: волен, дескать, князь в своей земле где угодно стол держать — в том мы ему даем дозволение, — но в землю святой троицы пусть не вступается, не то ноги поломает… Теперь опасаются, что магистр на них войной пойдет, и подмоги просят. По сему случаю кликнул великий князь своих ближних советников: большого московского наместника Ивана Юрьича Патрикеева, воеводу Даниила Дмитрича Холмского да казначея Владимира Григорьича Ховрина — и засиделся с ними допоздна: шутка ли, нежданно-негаданно размирье с немцами начинать.

В такую-то пору и прискакал Василий ко дворцу. Сунулся было к самому великому князю, но дьяки стеной встали: не велено никого пускать, и все тут. Покрутился Василий, делать нечего, и решил двинуть тогда к Хованскому.

Князь Хованский черен и носат, чисто ворон. Так и в народе его зовут — иные за вид, иные за службу: мучит, дескать, в своих подвалах людей, а по ночам глаза им выклевывает. Знал Василий, что все это враки, но каждый раз, когда входил к князю, незаметно осенял себя крестом. То же сделал и сейчас, а когда увидел в этот поздний час Хованского в расстегнутой рубахе, обнажавшей покрытую густым черным волосом грудь, успел мысленно прибавить: «Пречистый и животворящий крест, прогони беса, силою на тебе пропятого, господа нашего!» Пересказал ему все, что случилось в загородном доме, и письмо показал. Хованский схватил лоскут, близоруко склонился над ним, словно слова выклевывал, а прочтя, стал тут же надевать кафтан.

— Сам схожу к государю, — сказал он Василию, — а ты назад возвертайся и никого из дома не выпускай, пока туда не приеду.

Хованскому путь к великому князю всегда чист. Вошел он и стал сверлить государя круглыми глазками-буравчиками, пока тот не повернул голову — чего, дескать, надо?

— Важные вести с твоего загородного дома пришли, — вполголоса сказал Хованский.

— Ну! — недовольно бросил Иван Васильевич, не любивший, когда нарушался ход дела.

— Письмо к царю Ахмату наши люди перехватили, — еще более тихо сказал Хованский.

— От кого письмо?

— От московских бояр.

— Так читай! Что это я из тебя, словно клещами, слова тащу?! — осердился великий князь.

— Мелко прописано, не для моих глаз, — схитрил Хованский и бросил взгляд в сторону сидевших людей.

Иван Васильевич протянул руку, взял шелковый лоскут с письменами, повертел его и недоуменно посмотрел на Хованского. Тот вместо слов придвинул поближе свечи. В комнате повисла напряженная тишина. Присутствующие видели, как при чтении письма лицо великого князя покрывалось красными пятнами, сулившими скорую грозу. Окончив читать, Иван Васильевич откинулся и прикрыл глаза. Посидел немного, видимо справляясь с одолевшим его в первые мгновения гневом, и неожиданно тихо заговорил:

— Жалуются московские бояре на меня царю Ахмату. Многие вины за мной числят и просят царя ярлык на великое княжение у меня отнять в пользу другого князя. А буде добром не соглашусь, так чтоб обчей силой. Для того послан в Орду посол от Казимира — на войну с нами сговориться. Бояре же московские им снутри помогут…

— Да отколе же такие бояре взялись? — выкрикнул князь Холмский.

— Имена не указаны, — криво усмехнулся Иван Васильевич, — числом нас, пишут, до полуста, а писать нам свои имена неможно…

— Одного из полуста найти не задача, — продолжил Холмский. — Взять всех крамольников, поприжать, кто-либо да скиснет, а через него и остальных вызнаем.

— Это, сказывают, золотишко так моют, — пробасил Патрикеев, мужчина видный и весь из себя дородный такой. — Бадейку с землицей возьмут и вымывают, покеда золотишко на донышке не останется. Так ведь одно — землица пустая, а другое — люди именитые, как их всех поприжать? Обиду затаят и взаправдашними врагами станут. Да и навряд ли воров этих столько — пяток злоб-ников нашлось, а вдесятеро надулись…