Прекрасная Габриэль
Шрифт:
Все поспешно приблизились к Берингену, чтобы просить его передать герцогине почтительный поклон. В это время король прохаживался перед камином и думал:
«Вот начинается мучение; Анриэтта не хочет ужинать с Габриэль, а Габриэль не хочет сесть за один стол с Анриэттой. Анриэтта неправа; я прямо выскажу ей мои мысли; она слишком рано начинает быть требовательной. Габриэль права. Бедный милый друг! Я ее успокою, но как устроить все это?»
Метрдотель явился со своими помощниками.
— Пойдемте ужинать, господа! —
Все присутствующие пошли за ним, перешептываясь, а самые хитрые анализировали причины отсутствия этих двух дам. Между тем как все собрание шло по галерее за пажами, которые несли свечи, дежурный гвардеец, сидевший на скамейке, опустив голову на обе руки, поддерживавшие ружье, оставался глух и неподвижен, как статуя. Шум шагов и голосов не заставил его опомниться.
— Вот этот-то спит! — закричал король весело. — А! Здравствуй, храбрый Крильон, это один из твоих гвардейцев?
— Кажется, что так, — отвечал кавалер, приготовляясь разбудить ударом кулака этого соню, который так дерзко нарушал свою обязанность, но король остановил его. Он позвал пажа, который держал подсвечник с шестью свечами, и яркий свет бросился в лицо гвардейцу. Он приподнялся, показав изумленное, бледное и отчаянное лицо Понти, который, поняв всю свою ошибку, выпрямился как на пружине.
— Я знаю это лицо, — сказал король, смеясь. Все засмеялись; бедный Понти от этих насмешек потупил голову с выражением мрачного отчаяния.
— Это бедный Понти, я его не узнал, так он похудел, надо его извинить, — прошептал Крильон.
— Да, да, — отвечал король, — продолжай дремать, мы стоим не перед неприятелем.
— Хорошо, если бы так! — пробормотал Понти с мрачными решительным видом, который поразил короля и показал ему, сколько еще было свирепой энергии под этим оцепенением.
Как только все прошли, Понти опустил руку и ружье, галерея сделалась темна и гвардеец сел на свое место на скамейке, не взглянув ни разу на великолепный пир, приятный запах которого доносился до галереи.
Король занял место, гости последовали его примеру; но Генрих, развернув свою салфетку, нашел под нею записку.
— О! о! — сказал он, нахмурив брови. — Редко записка, доставленная таким образом, сообщает что-нибудь счастливое государю. Неужели есть заговор против моего аппетита? Все-таки подавайте.
«Нет подписи, тем хуже», — подумал Генрих.
Он начал читать. Легкая дрожь пробежала по его членам и неприметно расстроила черты; но видя, что за ним наблюдают, он кончил чтение.
«Государь, — писали в записке, — одна дама, хотя вы думаете, что она одна, сегодня вечером устроилась так, чтобы пригласить к себе гостей. Если ваше величество не помешаете этому свиданию, это значит, что у вас слишком много терпения и слишком
Полминуты было достаточно, для того чтобы вызвать целый ворох мыслей в взволнованной голове короля. В этой записке намекали на одну из дам, находившихся в Фонтенебло, на Габриэль или Анриэтту.
«Очевидно, — подумал король, — за столом находится тот, кто знает или угадывает значение записки; может быть, тот, кто писал ее, смотрит на меня».
Король спокойно сжег записку и сказал улыбаясь:
— Приятное известие. Будем ужинать!
Он в самом деле хотел ужинать, но его аппетит пропал. Шум пира и желание казаться веселым придали ему волнение, которое не обмануло гостей; обыкновенно ничего не было естественнее веселости короля. Однако Генрих успел составить план, мучительно выработанный среди смеха.
«Хотят, — думал король, — чтобы я из ревности отравился к герцогине или захотел узнать, одна ли у себя мадемуазель д’Антраг. Одна из этих соперниц приготовляет другой атаку, но кто будет побежден? Я! И надо мной будут смеяться, на что бы я ни решился против одной и против другой».
Замет во время этой сцены разговаривал со своими соседями, не переставая наблюдать за королем. Но этот надзор флорентийца был достоин подобного мастера. Его ловкий, гибкий взгляд умел встречаться с Генрихом только в хорошие минуты. Тот, не менее искусный, смотрел на всех и занимался всем, отыскивая на каждом лице признак, который подтвердил бы его подозрение.
— Ужин длился долго для бедного короля, мучившегося таким образом; он не узнал ничего и стал держаться своей мысли. Записку ему прислала та или другая из двух соперниц. Может быть, она не имела никакой цены, может быть, она значила так много, чтобы заслуживать разъяснения. Но Генрих так хорошо чувствовал стесненность своего положения, если он сделает решительный шаг, что решился оставаться в совершенной неподвижности.
Однако его плодовитый ум, раздражительный, когда дело шло о препятствиях, не позволял ему оставлять без результата подобное уведомление. По крайней мере, Генрих обязан был собственно для себя разузнать главную часть тайны.
Два средства, естественно, представлялись. Навестить герцогиню, как он обещал, никто этому не удивится. Навестить Анриэтту, каждый будет об этом говорить, поднимется шум, огласка. Габриэль никогда не простит ему этого, да и какая польза выйдет из этого визита? Разве можно найти у женщины того, кого она хочет спрятать, когда приличия, достоинство запрещают спрашивать и растворять двери? Нет, визит не принесет никакого результата.
Притом, эта записка, низкий донос, не докажет ничего. Сколько раз Габриэль и сама Анриэтта были оклеветаны? Не бывает ли во дворце всегда какая-нибудь скрытая змея, которая шипит, когда не может укусить? Доносчик и на этот раз солгал.