Прекрасные и проклятые
Шрифт:
– Я всегда говорю, что у Ричарда древняя душа, – обратилась она к Энтони.
В последовавшей за этим неловкой паузе Энтони заподозрил каламбур – нечто такое, для чего Дик часто становился мишенью.
– Мы все обладаем душами из разных эпох, – лучезарно продолжала миссис Гилберт. – По крайней мере, так я это вижу.
– Вполне возможно, – согласился Энтони, готовый ухватиться за многообещающую идею. Но ручеек ее голоса лился дальше:
– У Глории очень молодая душа, безответственная… и кое-что еще. У нее нет чувства ответственности.
– Она искрится и сверкает, тетя Кэтрин, – примирительным тоном произнес Ричард. –
– Хорошо, – признала миссис Гилберт. – Но я знаю только, что она уходит, приходит и уходит…
Количество обстоятельств, дискредитирующих Глорию, потонуло в скрипе дверной ручки, повернувшейся для того, чтобы впустить мистера Гилберта.
Мистер Гилберт был невысоким мужчиной с облачком седых усов, вспушенных под непримечательным носом. Он достиг того этапа, когда его значимость как социального существа превратилась в черный и почти непроницаемый негатив. Его идеи представляли собой популярные заблуждения двадцатилетней давности; его разум следовал вихляющим и анемичным курсом передовиц ежедневных газет. После окончания небольшого, но вселяющего ужас старого университета на Западном побережье он приобщился к целлулоидному бизнесу, а поскольку это требовало лишь крошечной доли привнесенного интеллекта, то он преуспевал в течение нескольких лет, – фактически, до 1911 года, когда он стал обменивать свои контракты на неопределенные соглашения с деятелями киноиндустрии. Воротилы этой индустрии в 1912 году решили поглотить его предприятие, и в настоящее время, он, так сказать, тонко балансировал на краешке высунутого языка. Между тем он был управляющим распорядителем Объединенной компании киноматериалов Среднего Запада, проводившим каждые шесть месяцев года в Нью-Йорке, а в остальное время – в Канзас-Сити и Сент-Луисе. Он доверчиво полагал, что ему предстоит нечто хорошее и светлое, а его жена и дочь придерживались того же мнения.
Он не одобрял поведение Глории: она задерживалась допоздна, никогда не ела вовремя и постоянно находилась в сомнительном обществе. Однажды она разозлилась на него и произнесла слова, которые, по его мнению, не могли принадлежать к ее словарю. С женой было проще. После пятнадцати лет неустанной партизанской войны он наконец завоевал ее: это была война невразумительного оптимизма с организованной серостью, и что-то неопределенное в количестве междометий «да-да», которыми он мог отравить любой разговор, принесло ему победу.
– Да-да-да-да, – говорил он. – Да-да-да-да, давайте посмотрим. Это было летом… давайте посмотрим… девяносто первого или девяносто второго года… Да-да-да-да…
Пятнадцать лет «да-да-да-да» разгромили оборону миссис Гилберт. Еще пятнадцать лет этих неустанных и неутвердительных утверждений, сопровождаемых регулярным стряхиванием пепла с кончиков тридцати двух тысяч сигар, полностью сломили ее. Этому своему мужу она сделала последнюю уступку в виде супружеской жизни, более полную и бесповоротную, чем предыдущему: она стала слушать его. Она внушила себе, что прожитые годы приучили ее к терпимости, хотя на самом деле они уничтожили те крохи нравственного мужества, которыми она еще обладала.
Она представила Энтони мистера Гилберта.
– Это мистер Пэтс, – сказала она.
Молодой и пожилой человек соприкоснулись ладонями; рука мистера Гилберта была мягкой, изношенной до состояния выжатого грейпфрута. Потом муж
Миссис Гилберт добавила пикантности его приключению, находясь под глубоким впечатлением от его мужества в борьбе с суровой погодой.
– Какой ты смелый! – восхищенно воскликнула она. – Ты действительно смелый. Я бы ни за что не вышла на улицу.
Мистер Гилберт с подлинно мужской бесстрастностью пренебрег благоговением, которое он пробудил в своей жене. Он повернулся к двум молодым людям и победоносно выдвинул на обсуждение тему погоды. Ричарду Кэрэмелу было предложено вспомнить ноябрь в Канзасе. Однако эта наживка вернулась к нему не раньше чем ее выудили обратно, повертели и ощупали со всех сторон, растянули, попробовали на зуб и в целом окончательно умертвили.
Был успешно представлен древний тезис о том, что в былые времена дни были теплыми, а ночи очень приятными, и они установили точное расстояние по никому не известной железной дороге между двумя пунктами, о которых нечаянно упомянул Дик. Энтони устремил неподвижный взгляд на мистера Гилберта и вошел в состояние транса, который вскоре был нарушен ласковым голосом миссис Гилберт:
– Такое впечатление, что здесь холод отличается большей сыростью: он прямо-таки вгрызается в кости.
Поскольку ответ, хорошо оснащенный «да-да-да-да», уже вертелся на языке у мистера Гилберта, Энтони нельзя было винить за то, что он предпочел резко сменить тему.
– А где Глория?
– Она может прийти в любую минуту.
– Вы знакомы с моей дочерью, мистер…
– Не имел удовольствия, но Дик часто говорил о ней.
– Они с Ричардом кузены.
– Правда? – Энтони улыбнулся с некоторым усилием. Он не привык к обществу старших, и у него одеревенели губы от этой поверхностной жизнерадостности. Так приятно думать о том, что Глория и Дик – двоюродные родственники! В следующую минуту ему удалось послать отчаянный взгляд своему другу.
Ричард Кэрэмел боялся, что им пора уходить.
Миссис Гилберт было невероятно жаль.
Мистер Гилберт полагал, что это очень досадно.
У миссис Гилберт имелась другая идея: она в любом случае была рада их визиту, даже если они видели всего лишь пожилую даму, пожалуй, слишком пожилую, чтобы флиртовать с ней. Энтони и Дик, очевидно, сочли это остроумным замечанием, так как они посмеялись в течение одного трехчетвертного такта.
Они придут снова?
– О да.
Глория ужасно расстроится!
– До свидания…
– До свидания…
Улыбки!
Улыбки!
Банг!
Два безутешных молодых человека побрели по коридору десятого этажа отеля «Плаза» в направлении лифта.
Дамские ножки
За благообразной расслабленностью, отстраненностью и непринужденной насмешливостью Мори Нобла скрывалась удивительная, непреклонная и зрелая целеустремленность. Его намерение, изложенное в колледже, состояло в том, чтобы провести три года в странствиях и три года в абсолютной праздности, а потом как можно быстрее стать чрезвычайно богатым.