Прекрасный дом
Шрифт:
Коломб, сидя в краале своего деда, подробно рассказывал обо всех событиях роковой ночи, и, когда он закончил рассказ, старик, волосы которого были почти совсем белы от старости, медленно произнес:
— Через эту реку есть только один путь. Много людей погибнет, прежде чем все это кончится.
Молодые люди поняли, что он хотел сказать: нет иного выхода, кроме как сражаться и вытерпеть все до самого горького конца. Но-Ингиль велел женщинам и мальчикам приступить к жатве, убрать каждый колосок зерна, каждый початок кукурузы, каждую тыкву, даже те, что еще не совсем созрели. Он указал, в каких местах вырыть подземные склады-тайники для зерна, и велел унести вырытую землю и разбросать ее по пашне.
Мбазо, который оставил службу у Тома, явился днем в крааль Но-Ингиля вместе с немногословным великаном Умтакати. Поздоровавшись, Коломб спросил у Мбазо о четырех винтовках, оставшихся в доме
— Их там нет, — ответил Мбазо. — Том сломал их. Они все время лежали на месте, но накануне своего отъезда он отнес их к плотине, разбил о камень и бросил обломки в воду.
— Он сделал выбор, — сказал Коломб, и Люси удивилась, почему он так спокоен, когда потеряны те винтовка, которые могли бы принадлежать им и ради которых они стольким рисковали. Она подумала о своем отце Мьонго: он был так тяжело ранен, что не мог даже предстать перед судом. Белые, конечно, не пощадят его и расстреляют сразу же, как только он сможет встать на краю своей могилы. Ее сердце разрывалось от горя и жажды мщения.
Коломб вырыл из земли три винтовки. Одну из них, магазинную, системы «Энфилд», он взял себе. Две другие, старого образца, сохранившиеся еще со времен бурской войны, он дал Мбазо и Умтакати. Великан нерешительно ощупывал оружие и с испуганным видом осторожно трогал медные патроны. Он предпочел бы взять в руки ассагай и щит, но не делал этого из любви к Коломбу и в смутной надежде, что винтовка действительно может оказаться лучшим оружием. Отец Коломба, Офени, отказался даже дотронуться до винтовки. Это был маленький человечек с добрым, изборожденным морщинами лицом и веселыми глазами, всегда мягкий и уступчивый. Однако он заявил, что еще не так стар и что тоже будет сражаться, но привычным ему оружием. Весь день приходили мужчины и женщины за советом к своему почтенному отцу. Пришла и мать Эбена Филипса, Номлалаза. Она была третьей женой сварливого старика, по имени Бхека, но предпочитала обратиться за советом к отцу, нежели слушать мужа. Это была толстая, красивая женщина с довольно светлой кожей; теперь она уже не стыдилась того, что родила ребенка от белого. Из всех девушек, с которыми спал Филип Эрскин, ей одной не повезло — она забеременела. Другие девушки были обесчещены белыми торговцами, фермерами, миссионерами, перевозчиками грузов, солдатами, но никто — столь важным господином, каким был Филип. Она назвала своего сына Узана — Ничье Дитя, боясь, что Филип разыщет и погубит ее. Он этого не сделал. Он просто уехал за море и там взял себе белую жену, которая родила ему сына Тома. Позднее он позволил американским миссионерам забрать Узану, учить его и превратить в «боломена» — человека смешанной крови с английским именем.
Всем, кто приходил за советом, Но-Ингиль говорил:
— Идите домой, снимайте урожай и прячьте его. Если придут белые солдаты, сами прячьтесь. Пусть не увидят они ни вас, ни ребенка, ни старухи, пусть они не увидят даже сустава вашего мизинца. Когда белые рассержены, они становятся волками.
Эти слова вселяли ужас в членов его семьи. Женщины начали отчаянно вопить, их удалось угомонить только хлыстом. Коко глядела на них с презрением.
— Кто боится умереть? — спрашивала она.
— Война есть война, — ответила одна из плачущих женщин, — но война с белыми — это смерть.
Люси умоляла Коломба позволить ей сопровождать импи, идти вслед за воинами, нести еду, подсматривать за белыми солдатами и при случае красть оружие. Она не сказала ему, что беременна уже второй месяц; когда нельзя будет дольше это скрывать, она покинет его и спрячется, как советует Но-Ингиль. Мбазо не был женат, но у Умтакати была старая жена с пятью детьми и молодая, на которой он женился меньше года назад и которая ждала первого ребенка. Он ушел, держа винтовку наперевес, чтобы обеспечить их всем необходимым. Через два дня он присоединится к импи, сказал он.
Весь Край Колючих Акаций в тот день гудел, как улей. Коломб и Мбазо в сопровождении Люси, которая несла на голове горшок с едой, спешили в штаб Бамбаты. По дороге они встречали группы вооруженных юношей, наблюдавших за мобилизацией важных индун, шествовавших в сопровождении телохранителей, переносчиков съестных припасов, оружейных мастеров с молотами, кузнечными мехами и европейскими железными наконечниками, которые надевались на ассагаи. Те немногие семьи буров, которые жили на обособленных фермах и существовали, как и Стоффель, на доходы от своей земли, находившейся в аренде у зулусов, исчезли в течение одного дня. Осталось только несколько англичан — четыре женщины, в том числе миссис Хемп, и маленький мальчик, — все они укрылись в Ренсбергс Дрифте. Всем остальным завладели черные. Центр событий переместился из магистрата в военный лагерь вождя племени зонди. Воины, которые прибывали туда отряд за отрядом вместе со своими командирами, вырубили в кустарнике
Уже смеркалось, когда Коломб, Мбазо, Офени, Люси и другие члены их семьи добрались до лужайки. Воины сидели полукругом, лицом к вождю и его помощникам, а позади стояли женщины и медленно, ритмично хлопали в ладоши. Среди кустов, близ укрытий, горели костры, наполнявшие воздух запахом дыма, жареного мяса и каши. Возле вождя тоже потрескивал костер, освещая его лицо и сурово блестевшие глаза окружавших его людей. Из большого черного глиняного горшка, висевшего над огнем, шел пар; вокруг этого сосуда ходил знахарь Малаза, бросая в кипящую воду снадобья, которые он доставал из рожков и мешочков, прикрепленных к его поясу. Рядом, перед горшками самых различных размеров, сидели на корточках его помощники; вся утварь была самодельная.
— А нам, тем, кто пойдет с винтовками, тоже поможет этот заговор? — шепотом спросил Мбазо.
— Молчи, брат! — предостерег его Коломб. — У нас слишком мало таких, у кого есть винтовки.
Воины вытянулись цепочкой и стали по одному подбегать к костру, и Малаза каждого ударял по спине свежеобструганной палкой. Помощник зачерпывал кипящую жидкость тыквенным черпаком, и каждый по очереди отпивал по одному глотку. Коломб тоже хлебнул этого зелья и по жжению во рту, в горле и на губах понял, что это яд. Воинам было приказано тотчас же проглотить напиток и одному за другим бежать к яме, вырытой помощниками знахаря. Коломба у ямы вырвало, и он отошел от нее, задыхаясь от кашля и заливаясь слезами. Он знал, что это — церемония очищения, но ему еще ни разу не доводилось пробовать столь отвратительное снадобье. У некоторых рвота продолжалась до тех пор, пока они совершенно не обессилели и не покрылись холодным потом. Все громко восхваляли силу волшебного напитка. Мбазо тоже восторгался им. Он был язычник и верил в заговоры. Единственное сомнение вызывала у него винтовка — ни одно снадобье не было таким могущественным, как порох и свинец. Воины снова собрались вместе, а Малаза и его помощники закопали яму и сожгли над ней все снадобья, чтобы прогнать злых духов, извергнутых воинами. Затем на травяной подстилке были разложены большие куски мяса только что зарезанного быка. Малаза посыпал их белым порошком из своего рога и бросил на костер, где они зашипели и затрещали. Коломб стоял в первом ряду воинов и не мог сдержать глубочайшего волнения, стеснившего его грудь; у него вздулись жилы на шее и на висках. Он погладил пальцами гладкую поверхность винтовки, и это несколько успокоило его. Простые труженики из племени зонди, обычные рабы белых, превращались в фанатиков-убийц, готовых на что угодно, лишь бы пролить кровь своих врагов. Коломб знал это, он понимал все безрассудство, всю ненадежность такого боевого пыла. Он понимал, что ярость воинов будет очень недолго гореть ярким пламенем, как бушующий лесной пожар, а потом превратится в пепел. Однажды взметнув свои копья в небо, они на целый человеческий век удовлетворятся этим и будут смиренно ждать нового случая или молча гибнуть.
Воины положили свое оружие на землю, и знахарь повел их к костру. Малаза выгребал из огня покрытые пеплом недожаренные куски мяса и подкидывал их высоко в воздух. Когда мясо падало, кто-нибудь подхватывал его, откусывал кусок и снова подбрасывал вверх. Отблески огня играли на мелькавших в воздухе руках, на поднятых кверху лицах, на взлетавших и падавших кусках мяса.
— Кто открыт? Кто открыт? — вопил Малаза, бегая вокруг костра, как бешеный пес.
— Мы открыты, — орали воины.
Этот ответ означал, что не все попробовали снадобья, не все заговорены от оружия врага. Находясь в этой гуще потных тел и топающих ног, Коломб не двигался с места и не пытался схватить заговоренное мясо. Он принял дозу очистительного снадобья только для того, чтобы избежать подозрения, но в этой толпе его не заметят. Сквозь клубы пыли и дыма он разглядел проповедника Давида, который по-прежнему стоял немного в стороне от Бамбаты и других командиров; глаза его были опущены, а губы что-то беззвучно шептали. В руках у него была резная фигурка из темного полированного дерева — Иисус, сын человеческий, распятый на кресте. Фигурка была величиной с предплечье и висела у него на шее на ремешке.
— Кто открыт?
— Мы открыты.
— Кто открыт?
Вопли и крики нарастали, и затем Малаза, согнувшись почти до земли, начал пробираться сквозь толпу; пузыри и пустые стручки, которыми он был обвешан, гремели в такт резким движениям его почти обнаженного тела. Он, казалось, пытался по запаху отыскать злых духов, и Коломба на секунду охватила тревога, словно его мысли могли выдать его. Но Малаза снова очутился на середине лужайки и свирепо закричал:
— Кто закрыт?
— Мы закрыты! — гремели воины, топая ногами.