Прелести

Школин Андрей

Проснулся и лежал долго с открытыми глазами. Первый раз, за столько времени, встретил во втором мире живого человека и обосрался… Больше сегодня спать не буду.

— Тулип, чифир запарь!

* * *

В ночь с воскресенья на понедельник я несколько часов кряду тусовался взад-вперёд по камере, нервно перебирая чётки и прислушиваясь к любому шороху в коридоре. Наконец кормушка откинулась, и появившийся в ней вертухай зачитал фамилии тех, кого утром отвезут в суд:

— Брагин, Слипко… — и, наконец, — Школин!

Ну,

вот теперь точно суд в понедельник состоится.

— Что, Андрюха, на суд выдёргивают? — Эдик Курский, как обычно, играл с кем-то в карты.

— Всё. Сегодня, кажется, осудят.

— Может, ещё и не осудят. Отложат или перенесут. На этой неделе суды, говорят, заморозили.

— Может быть, — пожал плечами и уселся за квадрат играть в шахматы. — Кто знает, что у них на уме?

В шахматы я играл регулярно. Партий по тридцать ежедневно. Обычно все выигрывал, разве что Кузнец умудрялся некоторые свести к ничьей. Но сегодня…

Встаю, не доиграв партию, из-за стола и начинаю приводить в порядок одежду.

Рано утром — я полностью готов и собран. Выбрит, пострижен, выглажен. Не отутюжен, конечно, но реально выглажен и смотрюсь совсем не по-тюремному. Затем завариваем несколько чифирбаков. Всё население хаты садится в огромный круг, в котором я — середина, и пьёт чифир. Разбудили и усадили даже тех, кто никогда и чай-то не пил. Все пятьдесят с лишним человек на полу и с деловым видом сидят обжигаются кипящей коричневой жижей. Так как я в серёдке, то умудряюсь пить не по очереди, а изо всех кружек сразу и к концу мероприятия чувствую, что глаза и сердце слились где-то в районе ключицы.

Наконец фреза открывается, и менты зачитывают три фамилии. Двое выходят сразу, а я на пороге останавливаюсь и оборачиваюсь к камере:

— Ну, ладно, пацаны, не поминайте лихом. Если кого ненароком зацепил или сделал что-то не так, извините, зла не держите, — и, рассмеявшись: — Может, с кем и свидимся, когда…

— Удачного суда, Андрюха! Счастливенько, Сибиряк!

В помещении привратки толпа народу. Олег уже здесь.

— Привет.

— Привет.

— Как у тебя? Следствие по другому делу продвигается?

— Да… Там ещё не один месяц копаться будут, так что, мне ещё сидеть долго.

Затем шмон, на предмет обнаружения чего-либо или кого-либо, наручники и в «автозак». Поехали…

А на дворе весна… И, наверное, девки молодые трясут юбками, и травка балдеет от солнышка, и воробьи, на лету сталкиваясь лбами, падают на крышу автозака. Правда, затем поднимаются и, напугавшись грозного вида мужественных милиционеров, разлетаются в разные стороны. А мужественные милиционеры сами не прочь скинуть свои пропахшие потом мундиры и, увидев девок, трясущих юбками, с разгону запендюрить чего-нибудь, кому-нибудь, куда-нибудь. И родятся потом на свет, в результате подобного совокупления, не какие-то там легкомысленные обыватели, а настоящие мужчины, с детства примеряющие отцовские боевые, милицейские сапоги. И вырастут они, и повезут проклятущих зеков на своих зарешёченных машинах, и наступит весна, и попадают

на крышу попутавшие рамсы воробьи, и пройдутся молодые девки, трясущие юбками, и всё повторится снова. И будет на том стоять мир, и порадуемся мы этому постоянству!

Машина останавливается, нас по одному выводят наружу, и первая, кого я вижу — мама. Ах, мама, мама — ты мой адвокат… — песня барда Розенбаума. Мама молчит. Я перевожу взгляд на следующего человека и… Ну, конечно. Кого ещё я мог здесь увидеть? Разумеется, Сашку Елагина. Он улыбается и поднимает вверх большой палец правой руки. Ах, Саня, Саня — ты мой адвокат… — эту песню бард Розенбаум не пел.

Нас заводят в специальную клетку, снимают наручники и молча, бдительно охраняют. Затем появляются адвокаты. Олег от общения со своим отказывается. Зато у меня их целых два — женщина, которая вела дело с самого начала, и Елагин, о юридическом образовании которого я раньше не подозревал. Хотя, бывает всякое… Галина Андреевна даёт мне какие-то наставления, а Саня просто машет рукой — мол, всё уже ясно.

— Всё нормально будет, Андрюха, — и широко улыбается.

— А ты кем мне приходишься, тоже адвокатом? А, Саня?

— Я-то? Нет. Я этим… Защитником.

— Понял… Саня, слышь?

— Чего?

— Цифра какая?

— Какая ещё цифра?

— Ну, думай, думай. Какая цифра?

— В смысле — сколько я им тут всем заплатил?

— Да нет, не это. Думай, Саня, думай. Ну? Какая цифра?

— Да какая ещё цифра? Ты там что, в тюрьме, рехнулся, что ли? Или дни отсчитывал?

— Не рехнулся. И ты знаешь, о чём я спрашиваю.

— У-у… Всё. Как выйдешь, в больницу тебя положим. Отдохнёшь, подлечишься, ни о каких цифрах вспоминать не будешь.

— Да не мне, а тебе вспоминать нужно, дубовая твоя башка. Цифра какая? — я рявкнул так, что даже менты похватали дубинки.

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ, что ли? — Саня удивлённо сдвигает брови.

— Сколько, сколько? Ну-ка повтори?

— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ, — несколько растерянно повторяет он.

— Кха… — улыбаюсь и щёлкаю пальцами. — Наконец-то вспомнил, а то дураком прикидывался.

— Дак, это… — Саня ничего не понимает. — Дак, я не вспомнил, я знал просто.

— Чего знал?

— Что девяносто семь.

— А что за девяносто семь?

— Слушай, у тебя точно крыша поехала, — Елагин опять широко улыбается. — Всё. Будем лечиться.

— Будем, Саня, будем, — я провожаю взглядом уходящих Галину Андреевну и Елагина и возвращаюсь в глубь клетки. — Теперь обязательно будем.

Глава 22

— А ты где, тётя?

— А меня нету, — ответила Маргарита, — я тебе снюсь…

М. Булгаков

— А-а-а… — уже захмелевший Саня Елагин глубокомысленно кивнул сидевшему по другую сторону столика Роману Звереву и посмотрел на меня в упор. — Дозвонился?

— Нет, занято постоянно.

— А я тут Ромке историю пересказываю о том, как мы с матерью твоей в Воронеж приехали.