Прерванная дружба
Шрифт:
– Но я… б-боялся.
– Значит, они решили, что вы не боитесь?
– Отчасти. Но, главное, я внушил им, что они сами боятся.
– Боятся?
– Да. Они ни капли не боялись, но думали, что боятся. А это тоже хорошо.
– Или тоже плохо?
– Нет, нет! Думать, что боишься, – лучше смерти. Действительно бояться – хуже смерти.
– Значит, вы полагаете, бесстрашие – это скорее уверенность в том, что ты не боишься, а не отсутствие страха на самом деле?
– Может быть, нам лучше уточнить формулировки? Что вы называете бесстрашием?
– Вам
– Но я не знаю, если только это не осмысленный страх, который не мешает видеть вещи в истинном свете.
– Это для меня слишком тонко.
– Разве? Видите ли, прежде чем стать клоуном, я изучал философию. Сложное сочетание, не правда ли? Вот, например, Маршан считает, что в тот вторник я вёл себя мужественно, всего лишь потому, что я лежал смирно и не жаловался. Он бы тоже лежал смирно, если бы корчиться было ещё больнее. И к-какие уж там жалобы, когда тебя словно сжигают живьём? Тут уж можно или визжать, как свинья, которую режут, или лежать совсем тихо. Во втором случае приобретаешь р-ре-путацию храбреца.
Рене повернулся к нему.
– Знаете, Риварес, мне хочется вас кое о чём спросить. Я уже говорил вам о своей сестре. Что бы вы предпочли на её месте – быть всю жизнь прикованной к постели или дать себя долго кромсать и в конце концов, быть может, излечиться? Я подчёркиваю – быть может.
Рене был так поглощён своей собственной проблемой, что не обратил внимания на выражение лица собеседника и торопливо продолжал:
– Меня теперь одолевают сомнения. Маргарита верит в свои силы, и до прошлой недели я тоже верил. Должно быть, эта ночь во вторник слишком на меня подействовала… раньше мне не приходилось видеть ничего подобного. Как же я могу подвергнуть её бог знает чему? Она ведь так молода.
Риварес наконец заговорил, медленно, с напряжением:
– На это трудно ответить. Дело в том, что боль раскалывает наше сознательное «я» на две враждующие стороны: одна из них умом понимает истинность какого-либо явления, а другая чувствует, что эта истина ложна. Если бы вы спросили меня об этом через месяц, я бы ответил: «Хватайтесь за любую возможность». Если б у меня хватило сил ответить вам во вторник, я сказал бы, что иногда даже безусловное исцеление бывает куплено слишком дорогой ценой. Сейчас я уже достаточно отвечаю за свои слова, чтобы знать, что я за них не отвечаю.
– Мне не следовало спрашивать вас об этом, – смутившись, пробормотал Рене.
– Нет, отчего же? Это все обман чувств. Мне кажется, я бы не пережил второй такой ночи, как в тот вторник, но я знаю, что это мне только кажется. Четыре года назад, когда всё это случилось, почти каждый день был похож на тот вторник, и так много недель подряд. И, как видите, я не сошёл с ума и не наложил на себя руки. Конечно, я всё время собирался, но так и не сделал этого.
И, заикаясь, поспешно добавил:
– М-мы, жители колоний, по-видимому, очень живучи.
– Ну зачем вам нужно мне лгать? – в отчаянии не выдержал Рене. – Почему вы мне всегда лжёте? Я ведь вас ни о чём не спрашиваю!.. – И замолчал, пожалев о сказанном.
– Значит…
– Да… Рассказать вам – о чём?
– Если вам нетрудно. Нет, о нет! Не говорите, не надо!
Риварес содрогнулся и закрыл руками глаза. Потом поднял голову и спокойно сказал:
– Господин Мартель, о чём бы вам ни довелось узнать или догадаться, объяснить я вам ничего не могу. Если можете, забудьте все. Если нет, думайте обо мне что хотите, но никогда не спрашивайте меня ни о чём. Какой бы она ни была – это моя жизнь, и нести её бремя я должен один.
– Я знаю только одно: что я вас люблю, – просто отвечал Рене.
Риварес повернул голову и очень серьёзно посмотрел на него.
– Любовь – большое слово.
– Я знаю.
– И вы… вы не только любите, но и доверяете мне, хотя я вам лгал?
– Это ничего не значит. Вы лгали, охраняя свою тайну. И вы не знали, что мне это больно.
– Не знал. Больше я не буду вам лгать.
Они замолчали, но Рене не вернулся к своей карте. Когда Фелипе пришёл звать его ужинать, он был погружён в мечты. Рене вздрогнул и отослал слугу обратно – сказать, что подождёт, пока его сменит Маршан.
– Но мне ничего не надо. Фелипе побудет около меня. Прошу вас, господин Мартель, идите ужинать.
– Зовите меня Рене.
Ризарес от радости вспыхнул.
– Если вам угодно. Но как же будете звать меня вы? Феликсом? Это имя так же мало для меня значит, как и Риварес. Я увидел их на вывеске в Кито. Должно же у человека быть имя.
Лицо его опять побелело.
– С тех пор как я приехал в Южную Америку, у меня по преимуществу были клички. Насчёт этого м-метисы очень изоб-бретательны.
– Феликс меня вполне устраивает. Хорошо, я пойду и пришлю Фелипе. Спокойной ночи, друг мой!
ГЛАВА VII
Маршан играл с полковником в безик целых два часа. Он выиграл пять франков четырнадцать су и аккуратно занёс сумму выигрыша в записную книжку.
– Ты становишься невнимательным, Арман, – заметил доктор. – В прошлый раз ты проиграл три франка из-за такой же ошибки. Спокойной ночи. Я обойду лагерь и лягу спать.
Маршан обошёл один за другим сторожевые костры, потом не спеша спустился к реке и присел на камни. Кругом громоздились залитые лунным светом скалы. Он стал смотреть на воду.
Спешить было некуда. Даже сейчас, когда на коленях лежал пистолет со взведённым курком, а в кармане – коротенькая записка для полковника, долголетняя исследовательская привычка к анализу заставила его ещё раз все обдумать хладнокровно и неторопливо, как будто дело шло о выборе лечения для больного, порученного его заботам.
Самоубийство, пожалуй, самый разумный выход из тупика.
Ещё неделю тому назад он надеялся, что сможет перебороть тягу к вину или по крайней мере настолько держать себя в руках, чтобы от неё страдал только он один. Но если пациент, несмотря на чудовищные страдания, отказывается прибегнуть к помощи врача из-за боязни, что тот может выболтать его секреты, значит пора кончать.