Претендент на престол
Шрифт:
Он слегка откинул голову и возвел глаза к потолку. В описываемые времена не было еще скрытых телеобъективов, не было сверхчувствительных микрофонов. Но Петр
Терентьевич не сомневался, что где-то (может быть, в потолке) есть какой-то глаз, который все видит, и есть какое-то ухо, которое все слышит. И этому Уху и этому Глазу Худобченко говорил: посмотри, какой я принципиальный, посмотри, какой я подлец. Нет такой подлости, которой я бы не мог совершить.
– Ну что ж, - сказал Ревкин, поднимаясь, - я вижу, мне здесь делать нечего.
Худобченко ничего не ответил. Он сидел напыжившись,
– Ну, я пойду, - сказал Ревкин со смутной надеждой, что его остановят.
Худобченко промолчал, а Параска отступила, освобождая дорогу.
– Я пошел, - еще раз сказал Ревкин.
И опять ему никто не ответил. Он спустился вниз, выхватил из рук швейцара плащ и выскочил наружу.
6
Худобченко все еще сидел, подперев голову руками. Потом схватил графин, налил себе полный стакан и выпил залпом.
– Ты шо!– сказала Параска с упреком.– Тебе ж нельзя столько.
– А!– махнул рукой Худобченко.– Такого друга потерял, - сказал он и заплакал.
Параска подошла к нему сзади, обвила его жилистую шею своими пухлыми руками.
– Петро, - взволнованно сказала она, - ну шо ж робы-ты. На войне ж тоже люди гибнут.
– Да, - кивнул он, утирая слезы, - на войне тоже. Эх, Параска!– Он привлек ее к себе и усадил на колени.– Давай-ка заспиваем нашу любимую.
Параска подняла голову и, глядя куда-то в угол под потолок, звонким своим голосом затянула:
Ихав козак на вийно-оньку, Казав: "Прощай, дивчино-оньку!.."
И разомлевший Петро Терентьевич, постукивая в лад рукой по столу, стал подтягивать ей вполголоса:
Прощай, дивчино, черна бровына, Ийду в чужу сторононьку.
Чем дальше, тем больше вздувались жилы на шее Пара-ски и тем больше краснело ее лицо и на более высокой и пронзительной ноте брала она следующий куплет песни, и казалось, сейчас сорвется и даст петуха, но не срывалась. А он меланхолично вторил ей своим тихим задумчивым басом. И тому, кто слушал бы их со стороны, могло показаться, что в их песне вопреки словам и мелодии есть что-то подпольное, что-то незаконное и что им, закрывшимся в своей скорлупе, враждебен весь мир и они всему миру враждебны.
Дай мне, дивчино, хустыну,
Я день у поли загы-ыну...
Темною ноччю закрыють очи,
Тай поховають в могыли...
7
Ревкин потом говорил Аглае, что он не помнил, как вышел от Худобченко и как очутился в машине. Да и Мотя подтверждала, что всю дорогу Андрей Ееремеевич "был как бы не при сових". Всю дорогу он был словно в забытьи, сидел с закрытыми глазами, но иногда вскакивал и вскрикивал:
– Я честный коммунист! Я не позволю! Но тут же снова впадал в спячку.
Он впадал в спячку, и мерещились ему картины прошлого: большой город, учебное заведение, в котором молодых коммунистов учат руководству хозяйством. И промеж других ходит простецкий парень в вышитой украинской рубахе. Сам первым подходит к каждому и, протягивая широкую ладонь, представляется:
– Худобченко. По-вашему Скотинин. И сам же громко смеется.
Простецкий парень. Звезд с неба не хватал, в теоретических вопросах путался,
– Мени уси теории оцей предмет заменяет уполне.– И показывал на свой вислый нос, при помощи которого и в самом деле, казалось, ловко ориентировался в изменчивой ситуации. Нельзя сказать, что его особенно любили, но он был принят во всех компаниях, потому что был незлобив и необидчив, и, когда возникал, например, спор, чья очередь бежать за поллитром, он кончал этот спор, говоря:
– Та я и сбегаю.
Со всеми он был неизменно ровен, доброжелателен, умел как бы ненароком сказать приятное, помнил дни рождения каждого, всегда был готов к оказанию мелких услуг: одолжить до стипендии трешку или свои большие карманные часы товарищу, идущему на свидание. Ни самолюбие, ни честолюбие, казалось, ему совершенно были несвойственны, в спорах он легко соглашался с доводами оппонента, давая тому почувствовать свое умственное превосходство.
– Когда человек спорит, - говорил он, бывало, Ревки-ну, - он же не истину хочет доказать, он хочет доказать, шо он умнее тебя. Поэтому я всегда соглашаюсь. Хочешь быть умнее - будь. Если у тебя есть такая потребность души, шоб плюнуть мени у рожу, плюнь. Я утрусь. Мени это, как говорят у нас, у хохлов, байдуже, то есть все равно.
Был в их учебном заведении только один человек, недоброжелательного отношения к которому Худобченко не скрывал. Это был профессор математики по прозвищу А Скажите Любезный. Но недоброжелетальство было ответным профессор презирал Худобченко за неспособность к освоению своего предмета и грозил не допустить к госэкзаменам.
– А скажите, любезный, - держа Худобченко у доски, измывался профессор, - вот вы, допустим, на волах везете мешок картошки из пункта "а" в пункт "б" со скоростью икс километров в час, а навстречу вам едет всадник со скоростью икс-квадрат. Можете ли вы мне сказать, какую часть пути проедет каждый из вас, если вы встретитесь через четыре часа?
– Ты ж понимаешь, - говорил потом Худобченко Рев-кину, - это ж он хочет не шоб я задачу решил, шоб знал свое место. Волам шоб хвосты крутил. Но он ошибается. В математике он, может, и разобрался, а диалектики еще не усвоил и не может себе представить, шо нам главное понять не иксы и игреки, а линию партии, ее унутренний смысл. Шо до математики, то нехай ее учатте, у кого башка поздоровше, а мы ими будем руководить.– При этом он толкал Ревкина в живот, подмигивал и громко смеялся.
А Скажите Любезный сдержал свое слово и не допустил Худобченко к госэкзаменам. Но сам же на этом и погорел. Комиссия, разбиравшая жалобу Худобченко, отстранила профессора от преподавания, и вскоре ему пришлось каяться через газету в своем отсталом мировоззрении, в том, что проявил барское высокомерие по отношению к слушателям из народа и препятствовал обучению пролетарских кадров. Несколько лет спустя, когда профессора арестовали, Худобченко был уже руководящим работником.
– Во, видал, - сказал он Ревкину с усмешкой, - насколько диалектика полезней математики. Нехай он теперь посчитает, сколько нужно времени, шоб добраться из пункта "а" в пункт "б" у столыпинском вагоне.