Преторианец
Шрифт:
— Филби в тот вечер рассказал мне славную историю. Клянется, что чистая правда. Мол, фон Риббентроп как-то встречался с Черчиллем — конечно, еще до того, как тот перебрался в номер 10. И вот фон Риббентроп старался убедить Черчилля, что англичанам нечего и думать воевать с наци. Долго толковал насчет гигантской военной машины Германии, насчет Люфтваффе, вермахта, насчет всех этих танков, а Черчилль знай попыхивает сигарой и слушает. Ну, а на закуску фон Риббентроп заявляет: а еще, мол, у Германии есть итальянцы! Черчилль еще малость попыхтел, потом вынул сигару изо рта и говорит: «По справедливости они и
Вардан одобрительно рассмеялся, прикрывая рот длинной, похожей на птичью лапу ладонью.
— Должен признать, это похоже на Уинстона.
— Филби уверяет, что все правда, он сам там был. До фон Риббентропа не сразу дошло, зато когда дошло, он расхохотался, не сумел удержаться.
— Развратник и мелкий позер. Он, знаете ли, не имеет право на «фона».
— Да, я слышал.
— Настоящая свинья. У Геринга, говорят, есть свои достоинства, но он тоже свинья. Все они свиньи. Впрочем, я напрасно обижаю свиней. Все дело в том, что Мюрроу воображает себя этаким красавчиком Бруммелем. Симптом глубинных психологических проблем.
Ветер снова стал холодней, и на горизонте, затягивая солнце, собирались тучи.
— Или ему просто нравится хорошо одеваться.
— Да ведь в этом все дело! Он слишком много об этом думает. Вот вами, Роджер, старая школа могла бы гордиться. У вас есть стиль.
— Я просто никак не подыщу приличной прачечной. Ту, которая мне верно служила, закрыла бомба, и, кажется, навсегда.
— Вот что я вам скажу — я хотел бы видеть вас в Итонском дискуссионном клубе. Поверьте, я далеко не всякому бы это сказал.
— Вы очень любезны, Монк.
— У меня до сих пор хранится мой клубный жилет. Парчовый. В те времена он был мне вполне к лицу. И до сих пор сидит не хуже, чем тогда, сквайр Годвин, а ведь я — ровесник века!
Они остановились полюбоваться рекой. Дым костров плыл мимо, унося груз воспоминаний. Вардан сложил ладони чашечкой, чтобы закурить сигарету. В его светлых волосах виднелись зарождающиеся пролысины. Он приладил ладонью растрепанные ветром пряди.
— Вы гадаете, зачем я просил вас приехать.
— Помнится, вы сказали, дело жизни и смерти?
— Некто должен приехать сегодня вечером, и он хотел с вами повидаться. Просил меня устроить встречу. Занятой человек, как и вы, — нелегко оказалось вас свести. Вы молодец, что приехали.
— Будет тема для очерка?
— Полагаю, вполне может быть, — таинственно улыбнулся Вардан.
— Насколько я понял, этот некто обходится без имени?
— К чему портить мне игру? Имя появится к ночи.
Вардан хлопнул Годвина по плечу. Ехидный, лукавый тип — он наслаждался своей таинственностью. Любил пошутить за чужой счет — и особенно в присутствии жертвы розыгрыша. Блеск звезд ослеплял его меньше, чем других, он питал меньше почтения к окружающим. Ему нравилось думать, что он видит вещи, как они есть. Но встреча с Уинстоном Черчиллем проявила любопытную сторону его натуры: разбирая людей холодным пронзительным взглядом, он постоянно искал среди них того, кто оказался бы достойным его преклонения. В Черчилле он нашел своего героя. Кое-кто поговаривал, что любовь к Черчиллю преобразила Монка Вардана. Другие говорили, что Монк Вардан нашел в Черчилле своего Гитлера.
Годвин
На обратном пути Монк сверился со своим золотым «хантером» и снова запихнул часы в жилетный карман. Приближалось время «дела жизни и смерти». Ночь оказалась слишком промозглой для октября, и косой дождь со всех сторон хлестал готические здания. Годвин вслед за Варданом вошел под сводчатую арку, ведущую к лестнице, и по узким сырым ступеням поднялся в комнату. Здесь было холодно, из глубоких оконных ниш тянуло сквозняком, но Вардан, как видно, привык. Через десять минут в камине загорелся огонь, и их потянуло к теплу, в кресла, составленные на ветхом коврике, прожженном искрами и угольками. Здесь было три кресла: два — лицом друг к другу и одно между ними, прямо перед огнем. Оно, очевидно, предназначалось гостю. На откидном столике, горячо сверкавшем медными петлями, стоял поднос с напитками: скотч, джин, бренди, сифон с содовой, тяжелые хрустальные бокалы и тяжелая пепельница, вполне пригодная, чтобы послужить орудием убийства в каком-нибудь романе Агаты Кристи. Вардан рухнул в кресло, закинул длинные ноги на подлокотник, протянув подошвы к огню.
— Ну, ладно, Монк, долго еще?
Вардан снова извлек золотые часы.
— Полчаса. Он едет из Лондона. Он, знаете ли, весьма важная персона.
Годвин кивнул. Таинственный гость ожидался не ранее одиннадцати часов. Глядя в огонь, Вардан заговорил:
— Расскажите-ка, вы все еще не развязались со своей Сциллой? Это, знаете ли, не праздное любопытство. Мне действительно нужно знать.
— Зачем?
— Я прошу вас довериться мне еще на несколько часов. К вашему отъезду все объяснится.
— Вам не кажется, что от этих намеков и недомолвок отдает ребячеством? Этакая претензия на глубокомыслие…
— Нет, в данном случае не кажется. Вы сами увидите. Ну, снизойдите до ответа — что происходит между вами и миссис Худ?
— Ладно, — Годвин вздохнул и потер глаза. — Не так-то это просто, как вам кажется.
— Следует понимать, что генералу Худу ничего не известно?
Годвин усмехнулся, вспоминая прошлогоднее пророчество Вардана о чинах и почестях, ожидающих Макса. Как человек, приближенный к особе премьер-министра, он оказался недалек от истины. За свои действия в Каире зимой сорок первого — около восьми месяцев назад — Худ получил рыцарское достоинство и чин — правда, не фельдмаршала, а генерала.
— Макс не знает.
— Довольно неприятная ситуация — для всех участников.
Годвин пожал плечами:
— Бывает, что в неведении — спасение.
— Конечно, — с некоторым сомнением заметил Вардан, — удачно, что она актриса. Для нее это, пожалуй, нелегкое испытание.
— Еще бы. Я стараюсь пореже думать об этой стороне дела.
— Да, это естественно. Вы несчастны из-за нее, не так ли?
— Такова любовь, Монк. Зато поэты не остаются без работы.