Прежде, чем умереть
Шрифт:
— Так что же, если ствол наставят, нам кулаками отвечать?
— Постарайся сделать так, чтобы не наставляли, а если до того дойдёт, попробуй отбазариться. Не хочу пугать, но ваши шансы выбраться оттуда живыми — пятьдесят на пятьдесят.
— Ого. Похоже, ты никогда не ошибаешься в прогнозах.
— А как оцениваешь свои шансы? — поинтересовался лейтенант.
— Где-то около ста.
— И что вселяет в тебя такую уверенность?
— Опыт, Ваня, опыт и ещё раз опыт. А так же социальная близость к тамошней публике и заслуженный годами упорного
— Другими словами — ты там свой?
— Не совсем, но куда как менее чуждый, чем вы двое, особенно ты.
— А что со мной не так?
— Он спрашивает. Посмотри на себя, чисто выбрит, острижен, подтянут, одет с иголочки, все зубы на месте, да ещё и в очках. Любой среднестатистический навашинец за версту определит в тебе классового врага.
— И к какому же классу я, по-твоему, отношусь?
— К классу угнетателей, разумеется. Только угнетателю может житься лучше прочих, а ты прямо как сыр в масле. Воплощённое превосходство над угнетаемыми массами. Вы там у себя, в Легионе, никакую теорию о высшей расе ещё не разработали для полноты картины?
— Не понимаю, о чём ты.
— Да не важно, но в таком виде к местным унтерменшам лучше не соваться. И окропления тушёнкой тут явно недостаточно, — смерил я Павлова оценивающим взглядом.
— Что предлагаешь? Какого хера?!
— Ты в этом кармане всё равно ничего не держал, а так он придаст твоему внешнему виду толику потрёпанности. И вот это ещё...
— Бля! Убери от меня свои руки!
— Чего ты кипятишься? Тебе пуговицу больше своей головы жаль? Тормози.
— Только не...
— Да-да-да. Выметайся.
— Я не стану валяться в грязи! — выпрыгнул Павлов из кабины и отбежал шагов на пять, тыча в меня пальцем. — Не приближайся.
— Хватит целку из себя строить. Кувыркнись разок-другой и достаточно.
— Давай, — поддержал Станислав, — сразу на мужика станешь похож.
— Ерунда какая-то, в этом нет необходимости! — не сдавался Павлов.
— Очень даже есть, и большая, — заверил я. — Вот когда навашинские маргиналы станут лапать твою чистую подтянутую жопу, ты поймёшь, что был неправ.
По лицу лейтенанта пронеслась тень сомнения.
— Они могут, — кивнул Стас.
— О да, и, несомненно, будут. Но, возможно, я лезу не в своё дело, и такой поворот событий тебя не пугает, а даже наоборот...
— Ладно, — раскинул Павлов руки, как у расстрельной стены, и опустился на пятую точку. — Довольны? — упал он на бок и кувыркнулся в сторону, после чего встал и продемонстрировал результат: — Так хорошо?
— То, что надо. На рожу ещё немного мазни. Во, отлично. Совсем другое дело ведь, скажи, — обратился я к Станиславу.
— Просто, небо и земля, — одобрил тот. — С таким парнем я бы в разведку пошёл.
— Чертовски рад, что вам нравится, — забрался лейтенант в кабину, утирая попавшую на очки грязь. — Надеюсь, теперь никто не станет комплексовать из-за моего очевидного превосходства.
— Нет, теперь всё путём, — хлопнул я молодца по плечу. — Трогай.
— Так и простатит
— Эх, молодо-зелено. Знал бы ты, сколько всяких неудобств выпадает на долю нашего брата. Бывало и в болоте спать приходилось, и в промёрзших землянках ночевать, и с гнилыми трупами бок обок. А это-то х**ня, не стоит переживаний.
— Кстати, ты так и не рассказал, почему решил стать охотником за головами.
— Ах, да. Понимаешь, ведь что такое счастье, в долговременной перспективе? Счастье — это когда дело твоей жизни приносит не только средства к существованию, но и радость. А радости у всех разные. Кто-то любит готовить, кто-то — строить дома, кто-то — воевать. Но у меня другая радость, и ремесло, которое я выбрал, обеспечивает мне её в полной мере. Всё дело в том, что я страсть как люблю глумиться над людьми.
Глава 6
Знавал я одного типа, который к месту и не к месту любил говорить: «Глаза боятся, а руки делают». У него даже погоняло было — Рукодельный. Однажды ему гранатой оторвало обе кисти, и все его, конечно же, подъёбывали: «Рукодельный, чё глаза такие испуганные?», а он отворачивался и тихо плакал, утирая сопли культями. Даже не знаю, от чего ему было тяжелее — от постоянных насмешек, или от невозможности ввернуть свою любимую поговорку. Привычка — страшная сила. Наркотик, только без кайфа. Мы привыкаем говорить и делать как по заученному: отвечать шаблонами, крутить монету в пальцах, вставать в семь утра, теребить мочку уха, спать на правом боку, сплёвывать налево. Это не даёт нам ничего, лишь делает предсказуемыми, а зачастую и уязвимыми, но отказаться чертовски трудно.
— Ты что, бороду недавно сбрил? — поинтересовался я, глядя, как Павлов уже не в первый раз проводит тыльной стороной кисти от кадыка к подбородку.
— Нет, никогда не носил бороду. Просто привычка. Не знаю... нравится как щетина по коже скребёт, — отвлёкся лейтенант от дороги и блеснул зубами, особенно белыми на фоне его чумазой рожи. — А что?
— Да так, попытался тебя с бородой представить.
— У меня всё ещё недостаточно поганый вид?
— Почему сразу «поганый»? Я носил бороду, и многие считали, что она придаёт мне солидности.
— Зачем сбрил?
— С ней у меня лицо слишком доброе, вводит людей в заблуждение, потом приходится доказывать обратное.
— А ещё в ней жратва застревает, и насекомые гнездятся, — поделился Станислав своим бесценным опытом. — Летом жарко, зимой колтуны ледяные, и бабам не нравится. Говно, короче. Бороду обычно те отпускают, у кого без неё рожа как у девки.
— Подъезжаем, — прервал я нашу непринуждённую беседу, разглядев за дождевой дымкой первые сторожевые вышки. — Держи ровнее, лейтенант, эти ребята крепкими нервами не отличаются, а пружина в гашетке слабая.