При дворе Тишайшего
Шрифт:
Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие–то замысловатые фигуры.
Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие–то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие–то образы мелькали пред ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.
Она
В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.
Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами об истерзанной женской душе.
Бедные царевны! Бедные русские женщины того далекого, канувшего в Лету, времени.
IX
В ОПОЧИВАЛЬНЕ БОЯРЫНИ ХИТРОВО
Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.
Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны, по распоряжению Марковны, была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.
Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.
Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем, одеяло покрывало кровать из красного дерева с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» — скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.
Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:
— На, почитай что по книжке.
— Зачем по книжке? — спросила гадалка. — Я лучше по руке или звездам! — указала она на небо, где ярко сияли звезды.
— Как хочешь! — пожала плечами боярыня. — Только мне не о себе знать хочется…
— А о ком?
Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.
А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираньями,
— Слушай! — придвинулась к цыганке боярыня. — Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.
— Ну, ин слушаю! — проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.
Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена.
Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:
— А кто же это будет… молодец–то этот?
— Зачем тебе знать? — смущенно ответила боярыня.
— Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?
— Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.
— Красив и чужеземец? — вдумчиво повторила ворожея. — Может, имя его скажешь?
— Зачем, зачем? — тоскливо повторила боярыня.
— Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, — решительно произнесла гадалка и встала.
— Постой, — остановила ее Елена, — а если я скажу… одно имя скажу, довольно того будет?
— Довольно будет.
— Зовут его… Леоном, — чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.
Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.
— Так он изменил своей любе? — глухо спросила она.
— Да, — кивнула головой боярыня.
— Чего же ты хочешь?
— Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него…
— Зелье ей какое дать? — злорадно спросила ворожея. — Или так чем–либо, наговором со света сжить?
— Не… не знаю, — растерянно прошептала Елена Дмитриевна.
— А как зовут ее? — допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.
— Не знаю! — со страстной тоской простонала боярыня.
— Узнать хочешь?
— Да.
Марфуша задумалась. Водворилось продолжительное молчание; боярыня боялась нарушить его. Часы тихо тикали, как–то странно звуча в глубокой ночной тишине. Луна на небе высоко поднялась и точно с любопытством заглядывала в открытые окна терема.
— Трудно, боярыня! — проговорила наконец цыганка.
— А ты попробуй! Награжу тебя по–царски. Марфуша усмехнулась:
— Ведомо мне, боярыня, что ты со света меня изжить хочешь, а не то что наградить по–царски.
— Кто наплел тебе такую небылицу?
Цыганка впилась своим пронизывающим взглядом в светлые глаза боярыни.
— Мне, боярыня, никто не наплетал; в душе твоей читаю и вижу, что зло против меня имеешь.
— За что же? — пролепетала Хитрово.
— Сама знаешь за что. Ну, будет нам перекоряться! Мы с тобою, боярыня, не впервые видимся, да и не в последний раз. Твоя звезда с моей скрещиваются… Дай–ка твою руку! — Елена Дмитриевна робко протянула свою выхоленную руку цыганке. Та внимательно стала разглядывать ее. — Так, так! Ой, боярыня, жалко мне тебя, да и себя–то жалко! Сгубишь ты и меня, и себя!