При дворе Тишайшего
Шрифт:
— Пришел приказ от царя мне к нему явиться, да батюшка, видно, задарил кого–либо, не шлют за мною.
— А свадьба когда же?
— Ждут, видно, как царь на богомолье уедет, и… и… — голос девушки оборвался. — Не пойду я с постылым под венец! Руки на себя наложу, а за него, старого, не пойду!
— Постой, не тоскуй! — прошептал князь Леон. — Я кое–что придумал. Говорят, боярин Ртищев — хорошей души человек; я пойду к нему и защиты для тебя попрошу.
— Пустое, милый!.. — печально произнесла княжна. —
— Ну, выкраду я тебя, — пылко вскрикнул юноша. Девушка печально покачала головой:
— Не безымянная я какая, чтобы на такое дело пойти; рода своего не осрамлю на веки веков, матушки своей любимой под беду не подведу! Измыкает свой гнев на ней отец–то, а она и так… страстотерпица!
— Так хорошо же, сам я сведаюсь с твоим злодеем! У меня с ним к тому и счеты еще не прикончены. Кинжала моего он до сей поры не отдает, посланному моему ответил, что кинжал отдаст, когда «брюхо мне вспорет!».
У Ольги вырвался слабый стон; она закрыла лицо руками, и ее ноги стали подгибаться.
Однако Леон сильной рукой поддержал девушку:
— Не пугайся, Олюшка моя; не дождаться князю этой радости. Вот явлюсь я к нему, и тебя, и кинжал от него потребую. В честном бою и порешим, кому из нас владеть тобой.
— Ой, Левонушка, убьет он тебя — я не жилица на этом свете! В омут головой, да и все тут!
— Полно, Олюшка, не осилить ему меня! Хотя и грузен, и свиреп князь, да я моложе и куда ловче его.
— Нет, не ходи к нему, погоди еще денек, может, меня к царю позовут. Пойду уж я… попрошу боярыню Хитрово, она замолвит за меня словечко. Ведь не ведает она, что люб ты мне?
— Хорошо, поди, проси, а я тем временем все–таки побываю у Ртищева.
— Ну, прощай, радость моя, сокол мой ясный! Закалякались мы с тобой, неравно кто спохватится! Прощай же!
Молодые люди нежно посмотрели друг другу в глаза, но поцеловаться при ярком свете солнца застыдились, и только Леон крепко сжал холодную руку девушки.
— Придешь ужо? — спросил он ее шепотом.
— Приду! — шепнула Ольга и скользнула в густую чащу парка, где скоро исчезла из глаз пристально следившего за нею князя.
Он поправил свою папаху, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к Кремлю.
Как только фигура грузина скрылась вдали, из–за угла вышла закутанная в платок женщина и, посмотрев в глубину сада, покачала головой.
— Вот оно что! Наш–то князинька услаждается с княжной–недотрогой… в жениха и невесту дети играют… А боярышня–то вот по ком изнывает! Вот, значит, и пригодилась старая Архиповна! Сослужу службу, незачем и гадалок–то пытать: все выложу как на ладошке. Увидит сокол мой, что я денно и нощно о нем помышляю — опять Архиповну к себе и приблизит. А девушка–то? Ну, да пусть другого кого ищет. Сем–ка я пойду да все Марфушке расскажу: пусть совет мне подаст…
Так
А вскоре после этого и боярыне Хитрово довелось узнать большую новость.
— Так, сказываешь, будто полячка та умерла? — спросила она мамушку Анфису Федосеевну, притащившуюся к ней с печальною новостью.
— Умерла, родимая, умерла. Вот я Ваську привела, расспроси–ка его.
— Приведи! — приказала боярыня.
Ковыляя и тяжело вздыхая, поплелась Анфиса из комнаты, а Елена Дмитриевна беспокойно заходила по горнице. Ее прекрасные, лазоревые глаза потеряли свой обычный задорный блеск и смотрели как–то устало и мрачно; вокруг них легли темные круги — свидетели ее бессонных, тяжелых ночей. Лицо похудело и побледнело, обычная надменность и презрение ко всем сменились выражением какой–то внутренней борьбы и страданий, которые явственно проступали наружу. До боли закусывала она иногда свои воспаленные губы, и подавленный стон то и дело вырывался из ее груди, выдавая бушевавшую в ней бурю, которая подтачивала ее существование.
Анфиса вошла с Васькой.
— Княжна Ванда умерла? — обернувшись к нему, спросила Елена Дмитриевна.
— Скончалася, голубушка, скончалася! — жалобно начал Васька. — Как засек боярин наш Ефрема Тихоныча до смерти, боярин страшно строг стал к затворнице, сам за нею ходил, есть ей носил, и никто, кроме него, и не видел ее.
— А ты откуда узнал о княжне, ее заточении и о прочем?
— Да как же, матушка–боярыня? Еще покойный Ефрем Тихоныч мне сказывал о том; все вызволить хотел княжну из подземелья, к твоей милости вот Анфису Федосеевну подсылал.
— Где уж боярыне о таких делах мыслить, своих не оберется! — с печальным укором произнесла Федосеевна.
Этот укор больно отозвался в сердце гордой боярыни. Она ласково положила свою руку на плечо старушки и виновато проговорила:
— Прости, мамушка! Много раз ты меня просила за ту бедную княжну, а мне все не было времени о ней подумать…
— То–то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет — и не знаешь, куда сунуться, — тряся головой, поучительно прошамкала мамушка.
— Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы за тем пришли, чтобы корить меня?
— Знамо дело не за тем, что и говорить! — серьезно проворчал Васька. — А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по–христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров Да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что–либо; ему, нехристю, сделала?
— Что же я могу поделать? — беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.