При опознании - задержать
Шрифт:
Однако седло по-прежнему лежало у нее на чердаке. Давидченко сказал, что не застал пристава на месте.
А Потапенко на службу так и не явился. Может, и правда заболел. Нужно будет вечером его проведать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Пообедав, Богушевич написал письма. Первое письмо было в Кушляны.
"Дорогие мои, любимые!
Получил твое письмо, сестрица Ганночка. Рад, что дела у вас идут неплохо. Тоскую по родным краям, по всем вам, мои милые, мои родимые...
Кланяемся вам все трое: Габа, Туня и я. Туня пристает ко мне, говорит: скажи, чтоб в гости приезжали, а она вам будет песенки петь и на гитаре играть. Такая маленькая, а не поверите,
...Дорогая Ганночка, где же Лозовский служит и живет? Из твоего письма я не понял - в Вильне или в Ошмянах. Пришли, пожалуйста, его адрес, я напишу ему. Правду говорил тебе Юзик Лозовский - стихи писал я еще в гимназии. Я и тебе, дорогая сестрица, посвящал стихи. Помнишь: "Утешься, Ганка, и вытри глазки. Не все нам горечь, не все полынь. Ведь жизнь, как небо, меняет краски - сегодня тучи, а завтра синь". Ты тогда сказала, что вышьешь этот стишок на платочке красными нитками.
Пишу стихи и теперь. А читать люблю, милая сестрица, Некрасова, Шевченко, потому что их поэзия бьет в колокола и напоминает всем: не забывайте, оглянитесь, люди стонут, столько вокруг горя. Почитаешь их, ходишь и невольно повторяешь их строчки, а потом и самого тянет за стол, писать. Сколько я стихов написал, если бы ты знала! А сколько забыл, потерял. Теперь, дорогая сестрица, все, что выйдет из-под моего пера, буду посылать тебе. А ты собирай их да складывай, пусть лежат, ждут своего часа. Может, и дождутся...
Целую вас всех, надеюсь на скорую встречу.
P.S. Туня шлет тебе особый привет. Она сидит рядом со мной, перебирает отточенные карандаши. Я говорю ей: "Сломаешь карандаши", - а она отвечает: "Не сломаю, я их писателями вниз поставила".
А другое письмо было Яну Карловичу.
"Милостивый государь, уважаемый Ян Карлович.
Я уже неоднократно писал вам о своих радостях и невзгодах, о своей жизни в Конотопе. Служба у меня интересная, да уж больно беспокойная: забирает много времени, прикован к ней, как цепью. Даже в не занятые службой часы я себе не хозяин, в любое время может прибежать курьер или урядник и вызвать на место преступления. Висят над головой эти служебные заботы и тревоги, как дамоклов меч. Так, наверно, чувствует себя каторжник на вольном поселении: вроде бы и не за решеткой, а не свободен. Однако работу свою уважаю, хоть в народе стражники, судьи да следователи уважением не пользуются - злодеями нас называют. Даже некоторые просвещенные "демократы" относятся к нам с пренебрежением, осуждают нас, мы, мол, служим насилию. Мне недавно высказал это один студент. Я не обижаюсь на такие упреки, понимаю, что считают так не без основания. Однако же кому-то надо быть и следователем, и начальником тюрьмы, лишь бы честные люди шли на эти должности.
Известно, адвокатом служить почетней, только, если задуматься, чем может помочь адвокат-златоуст: "Видит бог, мой подзащитный не виновен", вот и вся его защита.
...В который раз, уважаемый Ян Карлович, я выказываю вам свою признательность за то, что благодаря вашей милости и помощи я смог поступить в лицей и окончить его. У меня остались очень добрые и теплые воспоминания о годах учения и о моих друзьях-однокашниках. Некоторые из них служат в этой же губернии, и мы часто встречаемся.
...Вы, уважаемый Ян Карлович, спрашиваете, чем я занимаюсь в свободное время. Я уже говорил в начале этого письма о своем свободном
Написав эти письма, Богушевич пошел на службу. Там и встретился, наконец, с Потапенко. Вид у того был усталый, лицо бледное, серое, веки набрякшие; от него пахло водкой - успел опохмелиться.
– Франц Казимирович, нижайше прошу прощения. Чтоб ему пропасть, вчерашнему чертову дню. Еле в себя пришел.
Богушевич посмотрел на него с насмешливой улыбкой, покачал головой, сказал:
– Пусть хоть сегодняшний день не будет чертовым. Больше, будь добр, не опохмеляйся.
– Ни-ни, прошу прощения. Я уже жив-здоров, хоть сейчас за дело... Все деньги профукал вчера, мот, дурак несчастный.
"Про тридцать рублей, что дал для бондаря, наверно, не помнит", подумал Богушевич и не стал про них говорить, а то еще побежит, заберет назад.
– Пьешь ты, братец, слишком часто. Всё предлоги находишь. Они-то найдутся. Сам знаешь, две бабы кочергами менялись и то магарыч пили, сказал Богушевич.
– Да разве я много пью? Пью, пока худо не станет, - засмеялся Потапенко.
– Прости, больше этого не будет, дорогой Франц-Бенедикт Казимирович, Лека виновата. Пристала, как улитка к сыроежке... Отрава.
– Выкручивайся, кляни других, - засмеялся и Богушевич.
– Конечно, никто на свой хвост плевать не станет... А сейчас мы с тобой заглянем в тюрьму. Поговорим с преступником.
– С каким?
– С тем, с которым ты должен был уже давно все кончить. С ним и с потерпевшим, с купцом.
Потапенко вскочил, достал из кармана недорогие, с одной крышкой, часы, бросил взгляд на циферблат и, точно не веря глазам, поднес часы к уху, потряс, послушал.
– Половина третьего, - сказал Богушевич, поглядев на свои часы.
– А, черт, - мотнул головой Потапенко, - а я думал, еще рано. Ай-яй...
– Стоял в тихой, виноватой позе, уронив голову, сложив руки на животе.
– Франц, так я сейчас сразу побегу к Иваненко.
– Нет, боюсь, что опять не дойдешь. Пойдем сначала вместе в тюрьму, а потом сходишь один к Иваненко.
Тюрьма, или тюремный замок, как она значится в официальных бумагах, стояла почти в самом центре города. Это было небольшое одноэтажное каменное строение, обнесенное с четырех сторон невысокой дощатой стеной. И само здание, и ограда побелены известкой. Ворота и узкая калитка окованы жестью и окрашены в ядовито-зеленый цвет. Краски не хватило, и часть ворот побелили. Красили тюрьму недавно, поэтому она свежо белела, не было на ее стенах подтеков, не попадала еще под затяжные дожди. Стояла светлая, веселая, и, если бы не решетки на окнах, а на некоторых и дощатые козырьки - "намордники", как их еще называют, здание и правда могло бы показаться уютным замком бедного феодала.
– Тюрьма - беленький домочек, день и ночь висит замочек, - промурлыкал Потапенко, когда они подошли к воротам. Возле оконца, через которое принимали передачи, стояло несколько женщин с корзинками и узелками. Это были родственницы арестантов и просто жалостливые души, как правило, старушки, приносившие арестантам подаяние. Богушевича и Потапенко сразу узнали. Молодая монашка с полными розовыми щеками в черной просторной одежде и таком же черном, плотно повязанном на голове платке окликнула Богушевича и стала перед ним на дороге.