Причуды моей памяти
Шрифт:
Все сразу начинают думать — как тяжело будет близким.
Узнав о смерти Николая Корнеевича, я через минуту подумал о его жене Марине Николаевне. А она мне сказала: «Я боюсь увидеться с Корнеем Ивановичем, ему так тяжело». Не знала, как ему сообщить.
Нам нужно, чтобы о нас грустили. Хотя бы месяц. Ну — неделю. От их грусти становится как бы легче.
Вот видите, мы умеем чувствовать себя мертвыми.
И живые тоже некоторое время еще считаются с нами, неживыми: «не трогайте ничего на его столе», «не уроните фоб», «воля покойного…».
Конечно, все это можно легко опровергнуть, но именно потому, что легко, не стоит торопиться.
На
Там, в цеху, я наслушался рассказов о легендарном директоре Зальцмане, нашем питерце, раньше он командовал Кировским заводом, потом завод эвакуировали в Челябинск, и теперь он здесь начальствовал.
…В сборочном цеху зимой мороз доходил до минус 40°. Скопилось много машин. Тут такая получилась незадача. Танки приходилось все время прогревать, потому как морозом прихватывало крыльчатку водяной помпы. Из-за выхлопов поднимался такой дым, что у рабочих кружилась голова, они задыхались, бежали в термическую, там отсиживались, и сборка оказалась в прорыве. Явился Зальцман, начал ругать начальника цеха, тот незаметно скомандовал мотористу запустить моторы. Весь цех заволокло. Зальцман даже испугался. На следующий день объявил, что цех выходной. Собрал всех специалистов по вентиляции, сказал: вот вам сутки, не сделаете, запру в цеху, запущу все моторы, пока не угорите.
…Позвонил по ВЧ Сталин. Был январь 1942 года. «Товарищ Зальцман, судьба Москвы решается вашими танками». Это было во время совещания у директора. Зальцман вернулся бледный, две полосы на щеках (так у меня записано, что это значит, уже не помню).
Рассказал про звонок Сталина. Пять дней никто не уходил с завода. Три эшелона танков отправили в Москву.
…Не было раций. Где-то они застряли по железной дороге У Омска. Зальцман вызывает к себе Гутина и требует, чтобы завтра рации были в цеху. Танки ведь нельзя выпускать без рации. Рации были хреновые, но все давали связь. Гутин доказывает, что доставать их невозможно, неизвестно, где эшелон, неизвестно, как добраться к нему, есть ли дороги и т. п. «Бери самолет, лети вдоль железной дороги, спускайся, как завидишь эшелон. Перегрузишь рации из вагона в самолет и прилетай обратно». На все возражения директор повторял: «Невозможный вещей нет!»
И сделали. Привезли. Назавтра рации были в цеху. Утром Зальцман вызывает Гутина. Тот доложил: «Все сделали, как вы сказали». И сам смеется. Зальцман не поверил. Звонит в цех. Они подтверждают. Он тоже смеется: «Вот видишь!»
Так работали в войну, такие были директоры, не один Зальцман, сложилась порода этих жестких, непреклонных хозяйственников, для них не было невозможно, они действовали волей, убежденностью, умом — и достигали.
После войны их методы осуждали, а ведь их любили, ценили и того же Зальцмана.
Как мне сказал один историк: «Списать с двух книг — это плагиат, с десяти — это компиляция, а со ста — это научный труд».
Первым делом он близоруко наклонялся к картине, читал кто автор, название, после этого уже начинал хвалить или бранить. И к людям так же — сперва выяснял: кто такой, кем работает?..
Стояла
Недавно еще он выглядел отвратительно запущенным. В течение лета туристы и дачники превратили его в отхожее место, мусорную свалку. Снег все прикрыл белоснежным толстым слоем, и вот уже заблестели лыжни. Деревья — осины, ели с нависшими снежными нарядами сделали его сказочно прекрасным, и все наслаждались этой красотой, не зная или не вспоминая, какое под всем этим сохраняется безобразие.
«По-японски вы все называетесь — „мудаки”. Какое мне дело, расширяется Вселенная или сжимается. Положил я вашу Вселенную. Я, как тебе известно, блядолюб, и все твои призывы мне до фени. А за что ты меня можешь ущучить? Совесть? Слава Богу, никому не известно, может, ее у меня больше, чем у тебя, поди проверь. Откуда смотреть. Это как в фильме „Корабль глупцов”, сперва мы осуждаем немца-нациста, которому пришлось ехать в одной каюте с евреем, немец терроризирует беднягу, потом ночью еврей начинает храпеть, и немец сходит с ума от бессонницы, и мы его жалеем».
В искусстве обещать, подавать надежды, расписывать красками ослепительное будущее — нам нет равных.
— Вы не уважаете армию, — сказал мне генерал.
— Не уважаю.
— За что?
— Если б у вас не было ракет — никто бы вас не боялся, вы не умеете делать свое дело.
Во время блокады два памятника не были защищены мешками с песком, щитами — Суворову и Кутузову. Два полководца стояли на страже, несли свою вахту.
В январе 1942 года какой-то мужик явился в Ленгорисполком и заявил, что ему снился вещий сон, и был еще голос, что если он погибнет, то немцы войдут в город. Говорил так убежденно, что дали ему литерную картошку.
Не всегда надо шагать в ногу, на мосту, например.
Старая шутка: величие ученого измеряется количеством лет, на которое он задержал развитие своей специальности.
Какое правительство доставляло мне столько радости, как Бах, или Врубель, или Утесов?
Нас толкнули — мы Упали,Нас подняли — мы Пошли.«Кем хочу быть? Все равно, лишь бы больше получать. Поменьше работать. Балдеть. Хватать кайф. Хорошо жить. Не напрягаться».
Настоящие систематики — для них потрясающее многообразие форм живого не отвлечение от настоящей работы, а источник удивления и восхищения, такого удивления, которое не дает ни одно рукотворное чудо. А искреннее удивление приводит к открытиям.
Наука, как определил один из учеников Любищева, прежде всего уровень понимания мира.
На примере своих друзей и знакомых я убедился, что скромность создала куда меньше, чем честолюбие.
Декарт был изгнан, странствовал, служил в армии, был врачом, математиком, философом.