Придурок
Шрифт:
— Старик, — сказал он мне, — дай машинки. Я стих сочинил. Записать хочу.
— Запиши пером, «вечным».
— Нет, на машинке будет лучше, читать красиво…
Я тогда дал ему машинку. Он тыркал пальцами в клавиши, и каретка всё время стучала: то с грохотом на верхний регистр взлетала, то на нижний падала. Он тыкал в клавиши долго, но получилось всего четыре строки:
В твоих глазах, наивных, как телячьи, Животной чувственности тень. Весна… А ты готова, по-кошачьи, По двадцать раз в один и тот же день.— Знаешь, Коля, я тебя не ударю только
Вопрос!
Вот и я на Олена настучал… Да-да, настучал, иначе не назовёшь. Можно, конечно, оправдаться мыслью здравой, что он сам «стукачок», но — не подтвердилось это. То есть ты по самые уши сам в дерьмо влез. Теперь хлебай.
Боже! Что же делать-то? Бежать в Лисий нос, забраться в постель, как в берлогу залезть, и ничего не думать, ничего не решать, не делать ничего, катись всё само, как катится, Боже! Что я могу предпринять? Я бессилен что-либо сделать. Я понимаю, насколько я глуп. Ах, как меня крутит, хочется сложиться перочинным ножом или наоборот — выгнуться. Это у меня так правая почка болит, словно у меня там в лоханке огромный булыжник лежит и тянет, и тянет… Это я нервничаю. Мне нельзя нервничать, нужно собраться, собраться. Хватит! — приказываю я себе. Хватит.
Потом на меня нашло что-то похожее на обморок. И я стал в этом обмороке жить. Сперва в нём появился проректор по учебной работе, и я долго говорил ему что-то, а он всё время говорил мне: «Нет». А потом «нет» стала говорить мне Светлана Михайловна. И всё время менялся свет, он вроде менял своё направление, и в нём постоянно двигались люди и тени. Через неделю я оказался в маленькой комнате с зелёными панелями и без окон. Теперь здесь мне жить. За стеной громко разговаривают динамики и играет в них музыка. Там кинозал. Я дворник при кинотеатре «Ленинград», что возле Таврического. Я уволился из института, и у меня есть справка академическая с оценками за три курса филфака педагогического. Эта справка даёт мне право восстановиться в институте в течение трёх лет. В любом городе, где есть педагогический. Мой обморок продолжается.
Раньше мне казалось, что зимы в Питере почти без снега. Теперь, когда я дворник, оказалось, что снег падает постоянно, и сразу утаптывается, и его всё время надо скалывать. За стеной в кинозале одни и те же люди говорят одни и те же слова через динамики по нескольку раз за день. Я не бреюсь, и у меня быстро отрастает борода. Теперь я уже не прячу своё лицо, когда чищу свою территорию: никто меня не узнает. Я в обмороке. Я жду: что-то должно произойти. И тогда обморок кончится. Начнётся счастье. Оно должно начаться. Мимо меня проходит Боря Гершкович. Я никому не нужен. Меня уже не мучают голоса за стеной, повторяющие одни и те же пустые фразы. Женские и мужские. Я в обмороке. Я никому не нужен. Никто не придёт за мной. Когда идёт сеанс, то стена, к которой прижалась моя кровать, дрожит. Эти вибрации передаются от стены мне. И потом даже на улице тело откликается на них. Я с ними живу. Они — часть обморока, в котором я нахожусь. У меня борода лопатой, как у Менделеева. Дмитрия… Как у Дмитрия Менделеева.
Осень. Уныло ходит метла в моих руках. Дождь. Это осенняя листва падает на мокрый тротуар и прилипает к нему. Боже! Когда это кончится? Когда-то мозг мой был свободен и я умел думать… Иногда в моём обмороке появляется мысль, мне кажется, что вся моя прошлая жизнь — выдумка. Когда-то я всё выдумал от тоски, а теперь вспоминаю. Я всех их выдумал: Светку, Женю, Юру, Балакина — всех. И Проворова. А иной раз я вспоминаю, как Проворов сидит за столом в общаге под конусом света от настольной лампы
Октябрь. Морозное утро. Я заметил, что воздух сегодня фиолетовый. С оттенком. В это утро я пришёл на улицу Маяковского и встал на другой стороне, напротив дома номер три. Под липы. Давным-давно в какой-то сентябрь, когда Бойцова мне сказала никому ненужную свою дурацкую правду, проводив Проворова до площади Восстания, я так же стоял здесь и чувствовал себя маленьким и мокрым щенком. Который скулит оттого, что его бросили… выбросили. Меня никто не замечает. Часть моего мозга готова выйти из обморока. Я стою напротив второго подъезда, но хлопает дверь первого. Из него выходит она. Почему? Почему из первого? Рядом с ней молодой парень в тёмной куртке. Он без головного убора. У него хорошие волосы. Они торчат ежиком. На ней серый плащ и вязанный берет. Я не помню её лица, я просто знаю, что это она. Они гуляют по Невскому, по его магазинам. Я иду вслед за ними. И захожу в магазины вместе. Я здесь, я рядом. Взгляни на меня. В Гостином дворе я несколько раз оказываюсь прямо перед ней, так близко, что могу услышать шелест её дыхания и увидеть каждую чёрточку её лица, изгиб щеки, ломанную линию брови, пушок на щеке… Но только она отворачивается, как лицо это исчезает из моей памяти, я не могу уже представить его, я не могу удержать его в своей голове. Они всё время рядом, и парень часто берёт её сумочку, маленькую и из блестящей кожи, чтобы нести, будто это какой-то груз, а не женское украшение. Я хожу за ними долго. Почти вплотную. Вот мы опять на Маяковского. Перед тем как войти в первый подъезд она оборачивается и глядит прямо в мои глаза, она остановилась, и неуверенная тень проходит по её лицу.
— Ну что же ты? — говорит парень, который держит перед ней открытую дверь подъезда. Они уходят вглубь, в темноту, хлопает дверь: это я выхожу из обморока. Я вздыхаю глубоко и вдруг ощущаю, что что-то происходит за моей спиной, какое-то движение. Это… это мир вырастает. Он растёт за моей спиной. Он оживает, он расправляет свои… ангельские крылья. Я начинаю приходить в себя. Но что-то гнетущее, что-то ущербное всё ещё сидит у меня в груди. Справа от сердца.
У Таврического по противоположному тротуару идёт Светка. Она вся в красном: красный плащ, красные туфли, красный берет. Перчатки тоже красные. Из красной кожи. Я почему-то не люблю теперь ярких женщин, они меня раздражают, но это Светка. В руках её охапка кленовых листьев. Жёлтых. Это напоминает мне роман, который я прочёл когда-то в журнале. Давно. Давно это было. Когда-то. «Как Маргарита», — говорит кто-то в моей голове. Я уже отвык думать и из-за этого не узнаю свой собственный внутренний голос.
Нужно перейти улицу. Я ускоряю шаг. Она слышит моё приближение.
— Света! — оборвался стук каблучков.
— Света, это я…
Это мороз украсил прекрасную кожу её щёк, или красный цвет одежды отражается в её коже?..
— Как ты прекрасна, Света, — говорю я. В глазах её недоумение, потом вопрос, потом ещё какое-то движение, потом она снимает перчатку, тянет ко мне руку, ладошкой, сложенной лодочкой, касается края моей лопатообразной, моей менделеевской бороды.
— Толик?..
Это она меня? Это меня так зовут? Я совсем отвык от своего имени. От его звучания…
— Ты из психушки? — спрашивает она, робея.
Что это? О чём она?
— Но где же ты был тогда? Мы все думали, что ты в психушке. Эта история с Оленем… Ты исчез и тут стали говорить, что вы связаны, группа какая-то. Светлана Михайловна по собственному желанию ушла. Месяц болела, а потом сразу ушла. Прямо с больничного. Говорят, легко отделалась. Бобрыкину (это ректор) досталось. Рогозину. По партийной линии… Ты где был?