Придурок
Шрифт:
«Да-да, какая странная мысль пришла мне в голову: я теряюсь, я не знаю, вспомнил ли это, то, что записал, или всё это выдумано мной. Было? Не было? Реально? Я уже не различаю грани. Ведь что-то я придумал. Вот это хотя бы. Как «долго писал на траву и тёплый ветер». «На траву и на тёплый ветер» — это появилось уже, когда я текст писал, и это вышло так реально, что я почувствовал облегчение, как после того мучительного падения с неба, и увидел те счастливо искрящиеся, радостные брызги на ветру. Где тут реальность, где выдумка?..»
Но он же не выдумал вовсе, это сказалось само, словно он заново пережил всё. Заново. Оттого и сказалось, что оказалось пережито.
И тут он ощутил в груди тяжесть, давление ощутил он в груди, словно в нём скопилось так много передуманного, что всё это требует своего выхода, всё это желает быть высказанным и немедленно высказанным, но не произнесенным вслух, а выписанным на бумаге — именно… Что оно, это скопившееся там, заждалось, хочет проявить волю, ожить, зажить собственной своей жизнью, не хочет тратить себя на никчемные размышления о композиции, форме и содержании.
«Вперёд, только вперёд!»
«Да, пусть это графомания, пусть это урод какой-никакой, но он просится в свет… он жить хочет», — думал Проворов, и понимал, что не пойдёт сегодня в институт, что сейчас заберётся в постель и будет дожидаться сна, и в нём будет продолжаться иная жизнь, а вовсе не текст. И вдруг осознал он в себе обычную свою «мычалку», но только ухом внутренним, потому что она сопровождала то, что творилось в нём теперь. В душе? в голове? где?! Да важно ли это сейчас, важно ли знать сейчас, важно ли знать вообще, где происходит истинная его жизнь, а это была действительно она: по возбуждению, по ощущению счастья он понимал, что истинная его жизнь пришла. Наступила. Та, ради которой он и был рожден папой и мамой. Ради которой появилась тогда его Родина.
Реальный мир был вне него, реальный мир лишь отражался в нём и, отраженный в нём, в нём запёчатлённый, составлял собственную его реальность… в которой он теперь мог быть.
Он вдруг понял, что знает, чем будет занят… чем будет жить этим вечером, чем будет жить потом и после о чём будет думать, и о чём будет думать до того: всё было в нём и — сразу, не раздельное — всё. Прошлое, будущее. Единое. Всё. И разделение будет наступать только, когда придёт момент общения перед… придет момент общения с листом бумаги… — момент общения с собой.
И в этом «потом» будет и этот разговор, который был сегодня в Дегтярном переулке… ах, да — этот разговор был вчера, ведь ночь уже кончилась. Этот разговор, где был отец, Хрущёв. Этот разговор обязательно будет. Но всему своё время: у жизни свои законы. Она не терпит произвола.
Так он думал и ждал, когда придёт к нему сон, но сон не шёл, а Коля Свиридов, который вовсе не композитор, а попросту — Лом, шлялся по комнате, шаркал, сморкался, ворчал своё, мешая, но ушёл незаметно, потому что Проворов всё время куда-то проваливался, но это был вовсе не сон, а забытьё, потому что в нём присутствовала и эта их комната, и мысли продолжали своё рваное движение, и был город Йошкар-Ола…
Он зачем-то лежал в гостиной на диване и пытался различить слова, доносившиеся с кухни: там Виктор читал вслух маме «Кола Брюньона», и они весело смеялись, и им там было хорошо вдвоём, без него, и он завидовал брату, он ревновал к брату, который так много знал, который и читать успевал, и во дворе был всегда первым… и… и… и…
А он «Брюньона» прочитал, когда было ему уже двадцать.
…Нужно было сказать, — рассуждал он в разорванном своём сознании, — нужно было сказать, что вы в больших городах не видите ничего за кирпичными стенами… стены мешают вам увидеть, как тесно живут люди в «коммуналках», вы про них знаете, но они не на глазах у вас, они
Да, за рекой, на крутом берегу так и сяк стояли чёрные избы, и там был большой двор с конторой. Оттуда мужики с клетками на подводах разъезжались по городу, чтобы отлавливать бездомных собак и кошек. За рекой жили «золотари». Они собирали всё городское дерьмо из помоек и сортиров, которые были в каждом дворе, кроме трёх наших, они ездили на подводах с огромными бочками, и у них были вёдра-черпаки на длинных шестах, которыми они черпали дерьмо, а ночью!.. а ночью эскадрон «золотарей» захватывал наш город. Захватчики дикой бандой с гиками, свистами, криками — с грохотом кованных колёс своих телег неслись по городским улицам, и улицы благоухали: это сортирные запахи волнами бродили по городу и правили городом до утра. И утром улицы ещё не успевали отойти от ночных заблудших в тусклых туманах запахов. И воняло поле за городом аж до самой Сосновой рощи. Сюда свозилось всё городское дерьмо, а потом, уже много времени после, на этом поле было городское подсобное хозяйство, и здесь росла капуста и картошка.
Но это не важно… не важно.
В этом своём состоянии — в ожидании сна или забытье — Проворов постарался сосредоточиться, чтобы понять, что он сказать собрался, что сказать хочет из недосказанного, недоговорённого в Дегтярном, или понять, хотя бы не что, а как эту ускользающую мысль высказать. Но терял смысл, и, наконец, всё же свалился в тяжелый сон. Сон был не оттого тяжёл, что снились ему кошмары — нет: снов он, кажется, и не видел вовсе, но тяжёлой была его голова. Что-то давило ему прямо в лоб, прямо в межбровье над переносицей, что-то давило так, что ему стонать хотелось. Давило изнутри, вот в чём фокус-то. Изнутри!
И он решился стонать, и проснулся, и голова не болела. Голова была лёгкая, голова, но… Нет-нет, это вот здесь, в этой точке, что немного левее, около сердца, наверное… это вот здесь было ощущение неизбежной радости. Томительное ожидание неизбежной радости. Предчувствие. Предчувствие томило. И его озаботило вдруг, что оно может его покинуть… Может покинуть его это его предчувствие. Что, в. оде, это обещанное кем-то счастье может и не состояться. Нет!. нет — не может такого быть! Оно будет! Будет оно.
С этого дня началась иная жизнь: время спрессовалось, время стало ёмким, и он то был за столом со своими листками, то проваливался вдруг в сон, в котором вроде так же продолжал сидеть за столом и писать свой бесконечный текст, а, очнувшись, сначала мучился, соображая вспомнить что-то, а потом, спохватившись или повинуясь движению своей нескончаемо звучащей теперь в нём «мычалки», продолжал свою жизнь в тексте, в словах, которые и на бумаге словно слышны были в нём. Слышны были иным, слышны были внутренним слухом. И их звук, звучащий в нём, был сродни, был частью его «мычалок».