Приемная мать

Раннамаа Сильвия

— Ах, значит, это-то они и изучали на большой пере­мене, когда я проходила мимо, — сказала Лики. — Это что же, твой дневник?

— Не-ет, не совсем, то есть почти дневник. Пони­маешь, это мои литературные опыты или, ну, в таком роде... Я пишу в эту тетрадь и это... Ох, это гораздо больше, чем просто выдуманное. Это такое, что никто не должен читать, разве только ты или Урмас, а теперь вот они! Ох, до чего же гадко, до чего все это гадко!

— Как они его раздобыли? — задумчиво спросила Лики.

— Если бы я знала. Обычно тетрадка вместе с днев­ником и письмами у меня заперта. Но на этот раз я забыла ее в

ночном столике. Я ведь не могла подумать, что она может кого-то заинтересовать и что ее поти­хоньку... Ой, нет!

— В ящике, в тумбочке? — удивилась Лики. — Но как из твоей тумбочки она могла попасть к мальчиш­кам?

Об этом я и не подумала. Но именно это больше всего волновало Лики.

— Это должен был сделать кто-то из нашей комнаты. Или, во всяком случае, из нашей группы. Кто же может быть таким поросенком? Ничего, уж это я дознаюсь. Так этого оставлять нельзя. А теперь постарайся быть выше. Сейчас надо идти в класс. Вайномяэ уже спра­шивала о тебе. Я сказала, что тебе стало плохо. Она послала меня посмотреть, что с тобой. Ну, пойдем. А то еще придет сама, тогда объясняйся.

Всегда нужно держать себя в руках. Если долго уп­ражняться, то это вполне возможно.

Вайномяэ спросила только, могу ли я быть на уроке. Я кивнула, и она больше ни о чем не допытывалась.

К концу урока, когда она стала спрашивать, она вы­звала меня прочитать какое-либо из стихотворений Лийва. Совершенно механически я начала первое, что пришло в голову.

Кто хочет нравиться, тот всегда,

подумав «нет», отвечает «да»...

Я заметила, как Энту резко повернулся и сквозь очки уставился на меня, как кошка на голубя. Я подняла голову. Слова приобрели какой-то новый смысл. Они не совсем соответствовали случившемуся, но в них был вызов всем подлым людям.

Кто верен себе, своему уму,

тот смерти назло и назло всему

не тщится нравиться никому...

Я бросила эти слова, как перчатку, прямо в лицо своим врагам, тем, кто сидел слева. Возможно, что они поняли это. Во всяком случае, Энту и Ааду наклони­лись друг к другу и что-то зашептали.

Учительница же, конечно, восприняла мое выступ­ление со своей точки зрения:

— Так, ты когда-нибудь училась декламации?

— Нет, — в замешательстве ответила я.

— Прочти, пожалуйста, еще что-нибудь. Что-нибудь лирическое. Какое стихотворение Лийва ты любишь больше всего? Можешь прочесть и по книге.

— Я не знаю. Очень многие нравятся.

— Ну, а все-таки...

Я начала читать «Осенний цветок». Я его знала на память, хотя его нам не задавали. Но оно мне очень-очень нравится. Я не обращала внимания на то, что и на левом крыле все глаза были обращены ко мне и уши ловили каждое мое слово. Читала, подбодряемая взгля­дом учительницы, читала только для нее и для себя:

...Солнце старое и усталое

на цветок глядит, словно мачеха.

Дочь приемную, нелюбимую,

выдавали

так без приданого.

В сером рубище, чуть прикрытую...

А под рубищем тело чистое!

Как страшно и трогательно прекрасно это стихотво­рение, несмотря на свои старомодные, а иногда и уста­ревшие слова. Или именно благодаря им. Почему это в старинных песнях и цветы живут большой жизнью, а у нас в классе некоторые молодые люди, словно мерт­вые камни.

— Я вижу, что ты понимаешь стихи. Отлично. Са­дись!

Не столько эта оценка, сколько похвала, прозвучав­шая в голосе учительницы, по-настоящему обрадовала меня. За время, что она преподает у нас, мы убедились, что «отлично» она ставит совсем не из любезности.

Может быть, именно поэтому я восприняла это как вознаграждение за мой недавний позор. Кроме того, произошло нечто совсем странное — или мне это про­сто показалось? Во всяком случае, сразу после меня спросили Энту, и он прочел «Грустна твоя родина»... Он читал просто и человечно. Словно и правда понимал что-то. Если бы я хоть на минуту могла забыть, что это Энту, то, возможно, сочла бы его чтение искренним.

Слишком много произошло в этот несчастный день.

Я видела, как сразу после звонка Лики подбежала к парте Энту и Ааду и как там собралось чуть ли не пол­класса. Догадалась, что это из-за моей тетрадки, но я-то знала, что никакие объяснения теперь не нужны, во всяком случае, мне.

Мне было ясно одно — в дальнейшем надо за сто верст обходить Энту. Он слишком основательно и бесцеремонно вторгся в самое мое сокровенное. Он сде­лал это, как жестокий захватчик. Почему-то я все время знала и чувствовала, что именно он главный виновник. Никогда не смогу ему этого простить. Никогда!

ПОЗДНЕЕ...

Как назойлива была на переменке Марелле, пристав­шая ко мне с расспросами! Уж такая я и есть — мне очень трудно не отвечать, когда меня спрашивают. А особенно, если это делается по такому следственно-судебному методу. Мне стало куда легче, когда, нако­нец, к нам присоединилась Лики. Она перевела раз­говор совсем на другие темы. Лики — одна из немно­гих, кто всегда умеет вовремя сказать, а если надо, то и промолчать. Мы прошли по коридору целый круг, как вдруг Энту пробрался между гуляющими и оста­новился перед нами. Он протянул мне мою злосчаст­ную тетрадь. Не говоря ни слова, я схватила ее и тут же хотела вырвать листы и разорвать их. Я хотела вырвать все листы сразу, но мне это не удавалось. Лики удержала мою руку.

Энту все еще стоял перед нами. «Я возвращаю это тебе». Я даже не смотрела в его сторону. Заметила только, как Лики спокойно и медленно смерила его взглядом с ног до головы, словно собиралась шить ему новый костюм.

Энту стоял и, казалось, хотел что-то сказать, но я взглянула на него, и он только пожал плечами и ис­чез.

— Что это с Энту? — спросила Марелле.

С Энту?! На такие вопросы способна только Марелле. Раз уж она моя одноклассница и к тому же сидит со мной на одной парте, то ничего не оставалось, как по­святить ее в это дело. Лики взяла это на себя и сделала это насколько возможно кратко. Марелле принялась развивать эту тему вопреки всякой логике.