Пригород мира
Шрифт:
Зал полнился людьми. Здесь собрались все: и ученики старших классов, кое-кто из родителей, учительский состав, даже директор пришел посмотреть на все это и произнести очередную торжественную речь. Все эти речи Павел знал наизусть, казалось, они никогда не меняются и оставляют ощущение тупой бюрократической черствости.
Досадным для Павла было и то, что он вел мероприятие один, как проклятый – это было его наказанием, самой нежелательной ролью из всех, которые только могли предложить. Во время очередного номера Павел подумал, что глупее уже не может быть. Даже те люди, которые никогда не мечтали сюда попасть, являются в основном твердой серединой, а он – аутсайдер, неудачник среди самых удачливых. И самое досадное – Павел объявил две номинации, которых никак не мог
И все было бы ладно, но стенд, на котором через две недели после мероприятия были вывешены фотографии лучших учеников, находился на самом видном месте, пройти, не заметив его, было невозможно. Павел теперь получил новый стимул думать о своем положении, новое напоминание, которое постоянно преследовало его. Однажды он даже видел этот стенд во сне, чувство несправедливости не покидало его.
У этого же стенда Павел задержался и семнадцатого апреля, когда ни с того ни с сего решил уйти с последнего урока. География ему никогда особенно интересной не была, да и с учителем отношения были вполне сносные, так что, решил Павел, этот пропуск на его положении никоим образом не скажется. Он засиделся в школьной столовой, чтобы случайно не попасть на глаза учительнице, после звонка быстро вышел к раздевалке, но задержался у стенда. Правда, фотографии он рассматривал не от особенного интереса, за последнее время он изучил их уже вдоль и поперек, все дело в том, что у него не было желания идти домой. Павел еще раз про себя отметил, что Вера на фотографии получилась грустной, да и вообще ее фотография как-то выбивалась из общего фона.
Вера в эту минуту тоже уходила из школы, правда, занятий она не прогуливала. Она спустилась на первый этаж, но, заметив Павла, несколько замялась и уже нерешительно поставила сумку на скамейку. Какое-то время она даже наблюдала за Павлом, пока тот вдруг не повернулся к ней. Она смутилась и тихо поздоровалась с ним. Он еле заметно кивнул ей и тут же вышел на улицу, на ходу надевая куртку. Ему не хотелось ее смущать, не хотелось даже просто попадаться ей на глаза, хотя он был рад ее видеть.
Семнадцатое апреля был погожий день. Солнце заливало улицу, но в целом было еще прохладно – порывистый ветер задувал под куртку, кружил городскую пыль, играл со всевозможными обертками и фантиками. Город показался Павлу необычно умиротворенным, тишину нарушали разве что городские птицы, людей было немного, да и те по обыкновению куда-то спешили. Кое-где уже проглядывала зеленая трава; казалось, еще неделя, и лето возьмет свое, установится теплая ясная погода. У Павла создалось какое-то тягучее впечатление усталости, весна тяготила его, а лета не хотелось вовсе. Павлу хотелось лишь, чтобы к вечеру утих ветер, и можно было выходить курить на балкон без куртки, чтобы можно было посидеть какое-то время в тишине и посмотреть на закатный город.
Наблюдения Павла прервала Вера, она поравнялась с ним у поворота на главную улицу, где Павел тщетно пытался прикурить, ветер постоянно гасил спички.
– Как ты, Паш? – Нерешительно спросила Вера. – У тебя все хорошо?
Павел не удивился ее появлению. Он ждал, когда это произойдет, хотя и не знал, о чем они могут теперь говорить.
– Пока еще жив, – выдохнул он.
Павел затянулся и коротко посмотрел Вере в глаза. Она показалась ему грустной и уставшей, что, по его мнению, только подчеркивало ее красоту. На секунду ему даже стало жаль, что он никак не может ей помочь, а помощь ей непременно была нужна (так ему показалось). Во всем ее выражении была какая-то невысказанная нескончаемая трагичность, для которой Павел никак не мог подобрать нужного слова. Он нерешительно шагнул вперед, и она последовала за ним, взяв его за руку.
Они остановились в небольшом скверике, где было всего несколько скамеек и маленький неработающий фонтан. Это место всегда напоминало Павлу об осени, о каком-то, как он придумает после, метафизическом осеннем похмелье; здесь всегда было сыро, в фонтане, давным-давно заброшенном,
На Павла вдруг навалилась совершенно беспросветная тоска. Глядя на этих счастливых людей, на то, как разглагольствовал малыш, как смеялась его мама, как белокурый студент читал своей девушке стихи, Павел совершенно отчетливо почувствовал себя чужим в этом парке. Все это казалось настолько далеким и незнакомым, хотя в то же время таким желанным и отвратительным! Он любил смотреть на счастливых людей, но такие наблюдения всякий раз начинали душить его безумным ощущением, что ему самому никогда счастливым не быть. Потом, многими годами позже, его посетить мысль, что решительно все великие идеи берутся из этого самого несчастия и являются ничем иным, как только суррогатом, бесплодной попыткой обрести счастье неподходящим для этого способом.
Павел настолько крепко задумался, что совсем не заметил, как Вера успела познакомиться и подружиться со счастливым дитятей и его мамой. Ребенок что-то пытался рассказать ей на своем детском птичьем наречии. Павел невольно улыбнулся его серьезному виду.
– Нам еще только годик, говорить еще не научились, – нежно заговорила мама. Она взяла малыша на руки, но он отчаянно не хотел уходить, тянулся к сумочке Веры, на которой висел маленький плюшевый тигр.
Вера отдала ребенку тигра, и тот быстро-быстро побежал к маме, крича и смеясь на весь парк.
– Счастливые люди, – выдохнул Павел.
Вера долго посмотрела на него, но ничего не ответила. Ее молчание тяготило Павла, хотя в то же время он находил в нем какое-то странное отдохновение. Ему столько всего хотелось ей рассказать, но все это было теперь не к месту, не ко времени. И вроде ничего нового не произошло в его жизни с момента их последнего разговора, а в голове вертелось бесконечное множество идей, но все они застревали на самом кончике языка, только добавляя нервозности.
Павел не знал, куда теперь идти, и нужно ли вообще куда-нибудь идти, но и в парке оставаться ему не хотелось. Он решил, что лучшим выходом из ситуации было бы проводить Веру до дома и идти восвояси одному, вырваться, наконец, из этой их нервозной недосказанности. Они вышли на тротуар, ведущий к ее дому.
– Злишься на меня? – спросил Павел, не поворачиваясь к Вере.
Вопроса она явно не ожидала, однако не растерялась и твердо ответила:
– Нет, а ты?
– Нет, не сержусь, – выдохнул Павел. – Хотя… – он выдержал паузу для театральности. – Нет, не сержусь, – уже уверенней произнес он.
Но и из этой его нелепой попытки никакого разговора не получилось. Они все также не спеша шли, Павел с какой-то особенной тоской смотрел теперь на эти улицы. Теперь они казались ему бесконечно далекими, даже равнодушными; последний раз он был здесь еще зимой, когда этот же заурядный городской пейзаж, казалось бы, должен быть совсем безжизненным. Но в то теплое пасмурное серо-желтое утро все здесь было каким-то резким и острым: чернели деревья на кремовом снегу, дома остервенело вгрызались в тяжелое зимнее небо. Теперь тот агрессивный зимний пейзаж казался Павлу более правдивым и более теплым, нежели вид, который теперь открывался его взору. Есть что-то в этом редком зимнем тепле от самых глупых грустных песен, что-то оседает в душе, в какой-то момент эта сырая промозглая ветреная серость становится милее солнышка, равно как посреди большого горя радостные голоса режут душу, а горькие напевы ее лечат. Павел вдруг заскучал по теплому зимнему ветру, по той влаге, которую он иной раз приносит в города, весной здесь еще не пахнет, снег еще не тает, но сколько здесь надежды!