Пригород мира
Шрифт:
Павел вдруг почувствовал себя полным идиотом, ему стало невыносимо стыдно за свое поведение и отчаянно захотелось все исправить, хотя он решительно не знал, что сказать, и нужно ли вообще что-нибудь говорить. Он пошел ее проводить, хотя она того и не просила. Где-то в глубине души у Павла закралось чувство, что его присутствие рядом нежелательно. Эта нервозность лишь усиливалась, когда он думал, что Вера не обращает на него внимания. Они шли рядом, но как будто не вместе. Подходя к ее двору, Павел на миг замешкал, решив, что дальше идти уже нет смысла, вряд ли она позволит ему объясниться. Но у нее были свои соображения, ему пока непонятные. Вера вдруг резко остановилась и каким-то чужим, срывающимся голосом резко обратилась к проходящему мимо человеку:
– Молодой человек, помогите, он ко мне пристает, – она отвернулась от Павла и опустила голову.
– Что? – отозвался молодой
Павла будто ошпарило. Он даже не заметил, как оказался в нескольких кварталах от ее дома, не заметил, как сжал кулаки, как с остервенением стиснул челюсти, что зубы чуть было не раскрошились от переполнявшей его злобы. Нет, он не видел ее слез, и теперь уже не хотел ничего о ней знать, он был полностью раздавлен.
Некоторое время после Павел все еще находился во власти какой-то странной, неизвестной доселе нервозности, единственное, что, наверное, мешало ему полностью выпасть в осадок – окончание полугодия, приближение новогодних каникул со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но не смотря на то, что у них уже не было уроков, они с Верой еще встретились на новогоднем утреннике, в котором оба принимали участие. Справедливости ради стоит добавить, что теперь его присутствие здесь сделалось весьма мучительным, он уходил раньше всех и домой ехал один. С другой стороны, Вера ответила ему той же нервозной холодностью. При встрече ее бледное лицо окрасил румянец, она даже привстала на цыпочки, чтобы увидеть его в толпе, он прошел мимо, не поздоровавшись, однако же и Вера не стала нарушать молчания. Она, конечно, добилась поставленной цели, но отчетливо понимала, что хотела отнюдь не этого. Поле боя осталось за ней, но в этой их небольшой войнушке не нашлось места победе.
Постепенно дни снова стали наполняться серостью, правда, теперь она носила какой-то резкий оттенок, раньше это была обыкновенная скука, теперь же она превратилась в настоящую хроническую болезнь бытия. Иной раз Павел просыпался посреди ночи и не мог сориентироваться, какой сейчас день, не мог припомнить решительно ничего интересного из повседневной школьной жизни, она в свою очередь стала абсолютно пресной, и Павел приходил на занятия для галочки. Однако же в этом его состоянии была и оборотная сторона, иной раз ему было невыносимо плохо и одиноко, но и в этой боли было какое-то невыразимое упоение, он чувствовал, что в мире нет ничего такого, к чему он был бы привязан, не было ни единой родственной души. Были минуты, когда ему казалось, что он уже достиг дна своего одиночества, что, сорвавшись в пропасть, он не переломал себе спину и все еще может продолжать идти. Правда, в следующую минуту Павел отчетливо понимал, что идти ему больше некуда.
После нового года Павел перестал ходить даже на собрания школьного актива – выпускникам в это полугодие приходить было не обязательно, по уставу школы им положено было прикладывать все силы к предстоящим экзаменам и поступлению в ВУЗы. Но экзамены, казалось, маячили где-то на горизонте, ни у кого не вызывая серьезных опасений. Одноклассники Павла вообще никуда не торопились, они наслаждались собственным положением и по обыкновению красовались друг перед дружкой. Мальчики рассуждали о девочках, а о чем рассуждали те, ведомо никому не было. Павел смотрел на все это с грустной улыбкой, здесь он чувствовал себя настоящим инопланетянином, его эти школьные настроения будто и не касались. Про себя он, конечно, посмеивался над гипертрофированными женскими идеалами (лучше сказать, фантазиями) своих товарищей, стараясь оставлять при себе собственные переживания, поскольку они были больными и не доставляли ему никакой радости. Он все также тщетно бился над причинами их неожиданного разрыва с Верой, пока, наконец, не признал очевидным, что она просто хотела от него отделаться. Правда, мысль эта едва ли могла его успокоить. Умом он, конечно, понимал, что она вовсе не была обязана отвечать ему взаимностью, и все же, те чувства, которые уже прочно укоренились в его душе, ничуть этим объяснением не облегчались. Павел отчетливо прочувствовал разницу между чувством и мыслью и теми уровнями понимания, к которым они приводят, мысли приходили и уходили, а чувства иной раз переворачивали всю вселенную. Он, конечно, еще не умел над всем этим теоретизировать, но прекрасно понимал, что бытие открывается именно в чувствах и через чувства существует, и, напротив, в мысли оно растворяется, обезличивается, стирается. Он всеми руками и ногами был бы за то, чтобы ничего не чувствовать, однако никакими рациональными увещеваниями не мог погасить в себе этой противоречивой
Впрочем, присутствие ее так и оставалось безучастным, номинальным. Они еще встречались несколько раз на собраниях «Паруса», но оба делали вид, что друг друга не знают, не разговаривали и старались друг на друга не смотреть. Эта затянувшаяся пауза несколько раз ставила их в неловкое положение, поскольку подрывала разговоры всей компании, если им случалось впутываться в одно и то же обсуждение. Все это тем более смущало и путало мысли Павла, вскоре он решил оставить все возможные «партийные» дела и удалиться, никого, правда, о своих намерениях не предупреждая. Андрей и Ярослав никакого хода этому делу не дали, казалось, их эти проблемы и не затронули.
В таком вот интеллектуальном расстройстве Павел и встречал очередную весну. Он долго выдумывал, как бы убедительнее соврать товарищам о причинах, побудивших его оставить все нынешние посты и обязанности. Формально он все еще числился их лидером, впрочем, в действительности никакого лидерства у него, конечно же, не было. Он засиживался в библиотеке по субботам, чтобы ребята его не ждали, хотя на самом деле они его и не ждали. Он играл в эти ожидания, чтобы хоть как-то сгладить свою одинокость, листал энциклопедии по химии (в них были интересные картинки), но постепенно перестал заглядывать в библиотеку вообще. В «Парусе» заметили его отсутствие, но объяснение Веры их вполне удовлетворило, хотя она понимала, что никаких, выдуманных ею, репетиторов Павел никогда не посещал. Как бы то ни было, никто Павла не потревожил. Он понимал, что вся эта организация держалась на энтузиазме, силком туда никого не тянули, и, однако же, ему было горько, что его отпустили, даже не справившись о причинах ухода.
Горечь эту, впрочем, Павел пронесет через всю свою жизнь. Правда, в то время, это было скорее чувство досады, что он еще не сделал ничего выдающегося, что в нем еще не разглядели таланта, не заметили его неповторимость. В будущем это легкая детская обида сменится тяжелым пониманием собственного творческого бесплодия. Его будет преследовать мысль, будто что бы он ни сказал, что бы ни написал, решительно всего его литературные или философские потуги будут в лучшем случае только повторением уже сказанного или написанного. Особенно сильно эту горечь усилит его образование: он будет проводить целые ночи, невзирая на насущные дела, над настоящими памятниками человеческого гения. Он будет жить теми страстями, которые только сможет найти в трудах великих людей, с их мыслями будет возноситься в мир идей, чтобы воочию убедиться, что великие страсти под силу далеко не каждому, не всякая душа их сможет выдержать. Это будет его настоящим проклятием, понимать, что ни одной великой идее невозможно зародиться в его голове, и что душа его неспособна к настоящей страсти. Правда, ради справедливости нужно отметить, что Павел никогда не считал, что его душа предназначена для мышиной возни, нет, всю эту суету он презирал и страшился больше, чем собственной духовной немощи.
Теперь же, когда Павел все еще учился в одиннадцатом классе, эти тяжкие ощущения зарождались в нем как смутные обиды, когда он жаловался сам себе, что его так быстро списали. Он, конечно, понимал, что школа ставила перед ним взрослые задачи, но никакие объяснения не спасали от гнетущего чувства заброшенности. Теперь он понимал, что на его место можно легко найти другого человека. И что ему никто и никогда не предлагал ничего большего, кроме простой неблагодарной работы ведущего. Его не звали на брейнринги или олимпиады, не выдвигали в президенты школы, наконец, его фотографии никогда не было на доске почета. Он вдруг отчетливо понял, что даже в его классе, где раньше все казались ему серыми и невзрачными, он ничем решительно не выделялся, напротив, были ученики, которые за последний год обошли его на голову.
Эти обиды во сто крат усилились после очередного вручения школьных номинаций за успехи школьников, ведь именно так попадали на доску почета. Павла пригласили быть ведущим, мотивируя это приглашение тем, что человек, который был ответственен за мероприятие, вдруг заболел, а лучше Павла за короткий срок никто не подготовится (хотя, как выяснится позже, предлагали не только ему – все просто отказались). Павел без энтузиазма принял это приглашение. Он знал, что хорошего настроения это ему не принесет, но вдруг подумал, что это единственный шанс попасть на праздник в числе непосредственных участников.