Приговор, который нельзя обжаловать

Зорин Николай

– Ты не замерзла?

– Нет.

Бабушка. Она про нее забыла. Она про нее все время забывает, хоть и живет в ее квартире, хоть и разговаривают они о Соне.

Она и о том иногда забывает, что Сонечки больше нет. Наверное, Бог ей дает передышку, чтобы продлить ее жизнь, ее мучения, чтобы наказать посильнее. Жестокий Бог! Первый раз это случилось, когда бабушка привезла ее к себе после похорон мамы. Она бродила по квартире из комнаты в комнату просто так, чтобы заглушить боль – на ногах боль переносится легче. Бродила, бродила – и вдруг забыла, для чего бродит, потому что ясно представила взрослую Соню, счастливую, без стихов. Представила ее мужа, самого

лучшего и достойнейшего человека на свете. Представила ее ребенка, нет, двух – мальчик и девочка, настоящие ангелята. И расселила счастливое семейство в этой просторной, комфортной квартире. Иногда – не очень часто, чтобы не надоедать, – она приходила бы к ним в гости и радовалась, глядя на них, и сама была бы счастлива их счастьем. Только Сонечку нужно избавить от стихов, как можно скорее избавить – и все тогда получится, все будет именно так. Надо только сказать, надо только…

Но сон рассеялся – она вспомнила. Как страшно просыпаться после таких снов, как страшно!

Сегодня на кладбище она тоже на какой-то момент забыла. И с размаху врезалась головой в занесенную снегом могилу.

– Следующая остановка наша. Пойдем.

Она послушно поднялась, послушно поплелась за бабушкой, послушно остановилась у выхода. Окна поголубели – день подошел к концу. Сегодня должно что-то произойти, не может все это вот так закончиться.

Трамвай остановился, распахнул двери – синий ветер дунул в лицо. Это ведь несправедливейшая несправедливость, если ничего не случится.

* * *

Рукопись она увидела сразу, как только вошла в комнату. Листки лежали на ночном столике у кровати. Спрятала под подушку, стала дожидаться ночи.

Невыносимо долго тянулся вечер: пили чай, разговаривали о Соне, обсуждали, где и какие закажут памятники, как будут жить дальше. Она знала, что все это ее уже не касается, было легко и совершенно не больно, только хотелось, чтобы вечер поскорее закончился.

Бабушка ушла спать в двенадцать. А к половине второго она в третий раз перечитала рукопись. Потом еще долго лежала, освобожденная, прощенная, радуясь, что вот все и закончилось. В два она выключила свет. А минут через двадцать тихонько стукнула входная дверь и в прихожей скрипнула половица.

Киллер

Ступать нужно тихо. В темноте, в незнакомой квартире это совсем не просто. В любой момент можно на что-нибудь налететь. Половицы скрипят… Вот эта дверь. Крепко ли она успела уснуть? Лишний шум ему совсем ни к чему. Странный человек этот заказчик – странный и больной человек, сумасшедший. Зачем он связался с сумасшедшим?

Поздно теперь сетовать, нужно делать свое дело и не думать, не отвлекаться на запоздалые мысли. Где-то стучат часы, в трубах шумит вода, собака на улице все воет и воет. Как жутко здесь, в темноте! Кажется, кто-то вдруг потрогает мягкой страшной лапой – мертвое чудовище погладит. В детстве он боялся темноты. До судорог, до галлюцинаций боялся и завидовал детям, у которых не было своей, отдельной комнаты, детям, которые спали с родителями или братьями и сестрами. Лежал в своей одинокой постели и дрожал полночи. Ему все представлялась высокая нарумяненная женщина с ярко-красными губами. Она входила к нему в комнату бесшумно и молча, приближалась к кровати, наклонялась, тянулась своими ярко-красными губами, чтобы поцеловать… В чем состоял ужас, он объяснить не мог бы, но это было так страшно! Позже, когда он вырос и женщина перестала приходить, он понял: она была мертвой. Мертвое чудовище его пугало.

И вот

снова вернулись детские страхи. В такой неподходящий момент вернулись – при исполнении служебных обязанностей, можно сказать.

Стряхнуть с себя страх и идти.

Жаркий влажный воздух пропитался чужими домашними запахами. Мешает пальто, теплое зимнее пальто. И ноги как ватные.

А вдруг она все решила за него и теперь там, в комнате, не жертва – покойница? Мертвая женщина из его детских кошмаров. Нарумянилась, накрасила губы – и убила себя, чтобы над ним насмеяться, свести с ним счеты, отомстить за то, что пережил детство? С мертвой ему не справиться, напрасно он думал, напрасно мечтал: гораздо легче загубить невинную жертву, чем победить призрак из детства.

Глупые мысли, трусливые мысли, да что с ним такое? Может, его кто-нибудь сглазил? Всегда все так легко получалось, а тут…

Толкнуть дверь – и войти. Прекратить истерику – и войти. Размягчение мозга какое-то, в самом деле!

Спит. Дыхание слышно. Обыкновенная жертва, живая жертва, ничем не отличающаяся от других – просто еще одна жертва. Шевельнулась… Да спит ли? Поспешил, надо было еще подождать.

Затихла. Блаженная тишина. Как просто убить спящего!

Вероника Самойлова

Вот такое чувство должен испытывать самоубийца. Все решено, все подготовлено, главное – душа подготовлена, ничего не жалко – и все-таки жутко. Не то что она умирать боится или боли предсмертной, нет, тут совсем другое. Темнота пугает, или еще точнее: ожидание смерти в темноте, эти крадущиеся шаги пугают. Зачем приговоренным к расстрелу завязывают глаза? Из гуманных соображений, вероятно, но ведь умирать вслепую гораздо страшнее.

Может, лампу зажечь?

В детстве она боялась темноты. До двенадцати лет боялась. А потом родилась Сонечка, и она перестала бояться.

Вот, оказывается, что Соня делала эти двенадцать дней, пока они были в отпуске, – писала рассказ-завещание. Рассказ-обвинение с последующим прощением.

Напоследок простила.

Простила. Так чего же она боится? Ведь не все ли равно теперь?

Как долго он не идет. А может, ей только показалось, что хлопнула дверь и скрипнула половица? В детстве ей тоже часто казалось, что скрипит пол, слышались шаги. Пока не родилась Сонечка. Сонечка по ночам плакала, ночей с ее рождения не стало.

В этой огромной квартире длиннейший коридор.

Сердце стучит, захлебываясь, отстукивает последние свои минуты, дыхание сбивается. Где-то плачет бесприютная собака. По ком она плачет?

Вот как смерть начинается: сначала долго ждешь…

Больно дышать, мысли в голове больно бьются, а представить, что сейчас наступит твоя смерть, невозможно. Страшно и как-то торжественно душе – но и все. Это несправедливо, нужна подготовка. Вот теперь бы и приоткрыть занавес: что там происходит с человеком? Пусть раньше узнать было нельзя, пусть в течение жизни это тщательно скрывалось, но теперь-то, когда смерть подошла, можно шепнуть, хоть намеком дать понять…

Нет, не показались шаги – он идет сюда. Смерть идет сюда. Главное – не нужно бояться. Несколько минут – и все кончится. Она не станет кричать, не будет сопротивляться: какой смысл противиться неизбежному?

И все-таки страшно. До обморока страшно. Включить свет?

Ровно, спокойно дышать, пусть думает, что она спит. Но как же он в темноте?… Подойдет, наклонится над ней, станет ощупывать лицо? Но ведь этого вынести невозможно, ведь так невозможно! Она не будет сопротивляться, но видеть должна…