Приговор
Шрифт:
— Это уже, смею заметить, что-то от Ламброзо,— не удержался Вершинин.
— Вот именно,— каким-то стеклянным, бесчувственным голосом произнесла Таня,— Такими прямо они и родились...
— В роддоме!..— выкрикнула Харитонова.— Титьку сосали, а уже... Уже нож вострили!.. Постыдились бы чушь такую молотить, а, товарищ прокурор?!
— Мне хотелось бы обрисовать смысл совершённого, преступления,— продолжала Кравцова.— Как я уже говорила, подсудимым понадобилась трешница или пятерка, и они напали на Савушкина. Что же до Стрепетова, поспешившего Савушкину на выручку, то ни о трешке, ни о пятерке речи здесь не было. За что же его убили? Почему его убивали с таким упорством? Убивали, добивали, чтобы — наверняка?.. Хоть и видели-то его впервые?..
— Представьте себе, что мы бы ничего не знали об этом человеке. Что нам не известна характеристика, которую дали ему и друзья, и начальство ГВФ. Что мы не видели его жены, ее слез. Представьте, что мы ничего этого не знали бы, знали одно: после работы усталый
И снова, пока Кравцова неторопливо, мелкими глотками пила воду из стакана, давая небольшую передышку себе, да и аудитории тоже, поскольку дальше-то ей и предстояло перейти к самому существенному,— пока она пила воду, яркой, яростной вспышкой из мглы памяти вырвалось — ночь, и две ленточки сигаретных огоньков, и первый, и второй, и третий шаг — внутрь, в узкий коридорчик между огоньками, и удар в челюсть, и за ним — частые, со всех сторон — удары в живот, в ребра, в пах — куда попало... И как это она, Кравцова, добралась, доискалась между множества причин до той именно, что и он?.. А она уже перешла к главному в своей речи: как могли сложиться, воспитаться такие юноши, молодые люди, что само человеческое в человеке для них было непереносимо?..
— Было бы неверно говорить о трех семьях сразу, хотя между ними, несомненно, имеются общие черты. Вот семья Виктора Федорова, здесь присутствуют его отец, известный журналист, и его мать, библиотечный работник. Не далее как четыре дня назад, как раз в тот день, когда начался этот процесс, во всесоюзной прессе появилась статья Алексея Макаровича Федорова, в которой он выражал обоснованную тревогу за здоровье и жизнь обитателей города Солнечного. Прекрасная статья, и, как говорится, честь и хвала ее автору. Но вот что озадачивает: каким же это образом он, столь детально зная положение дел в Солнечном, не знал, что происходит в его собственном семействе? Почему он, человек высоких жизненных принципов, как о том говорила, между прочим, его жена, передоверил воспитание собственного сына такому субъекту, как Шульгин? Отчего могло случиться, что в семье, судя по всему гуманной, интеллигентной, сформировался характер — циничный, жестокий, бесчеловечный?..
— Я долго пыталась уяснить для себя этот парадокс, перебирала множество причин, однако главным считаю то, что родители Виктора Федорова самоустранились от воспитания сына. Прошу понять меня правильно, товарищи судьи. Это не значит, что их сын рос заброшенным ребенком, обделенным в своей семье заботой и вниманием, Напротив, с детства его окружали книгами, приучали любить музыку, произведения искусства. Но при этом, вероятно, предполагалось, что все остальное образуется само собой. То есть что Пушкин и Толстой, скажем, возьмут мальчика, а затем отрока, а затем юношу за ручку и поведут вперед и выше, заменив отца и мать. Предполагалось, поскольку существует такая гипотеза: каждый человек от рождения бывает добр, чист, прекрасен и воспитателям остается лишь развивать в нем эти качества. Превосходная теория! — В голосе Кравцовой звучал нескрываемый сарказм — обращенный, казалось, к Федорову, именно к нему, хотя за все время, пока длилась ее речь, Кравцова лишь раз или два зацепила его взглядом. — Превосходная, потому что мы привыкли — на этом вся наша идеология зиждется — привыкли верить в человека, в прекрасные, заложенные в нем качества... Но теория эта — не в философском, а в бытовом, семейном, скажем так, плане превосходна еще и потому, что снимает с родителей всякую ответственность, позволяет всю вину за недостатки и пороки детей сваливать на объективные, не зависящие от них, родителей, обстоятельства — не об этом ли услышали мы здесь от матери Виктора Федорова?.. И, наконец, гипотеза эта, как о том свидетельствует опыт, зачастую приводит свой объект прямехонько на скамью подсудимых!
— Ну, баба!..— поразился Федоров.— Она бы, будь ее воля, и Руссо на скамью подсудимых упекла, и французских энциклопедистов, это ведь от них пошло — «табула раса»...— Он провел рукой по взмокшей от пота шее, расстегнул на рубашке две верхние пуговицы.
— Другая теория, в контраст с первой, исходит из неверия в человека. И если первая предоставляет ребенку абсолютную, не ограниченную, никакими разумными пределами свободу, то вторая требует постоянной, регламентации каждого его шага, каждого жеста и слова. Именно так, представляется
— Что же до третьего соучастника, Валерия Харитонова, то, не умаляя его вины, мне хотелось бы обратить ваше внимание, товарищи судьи, на то, что здесь мы имеем дело с юношей слабовольным, бесхарактерным, но стремящимся ощутить себя сильным, мужественным — хотя бы за счет близости к вожаку, лидеру, олицетворяющему для него эти качества. Общение с Федоровым и Николаевым было для Валерия Харитонова крайне соблазнительно и лестно, несмотря на унизительное положение, в котором он постоянно рядом с ними пребывал. Вероятно, чтобы не потерять себя в глазах таких «суперменов», как Виктор Федоров и Глеб Николаев, он должен был стремиться не отставать от них и в чем-то даже их превзойти...
— В дальнейшем я еще остановлюсь на том, какого рода частное определение обязан, полагаю, вынести суд по отношению к родителям обвиняемых...
Ах, черт, он ведь был еще жив, жив, а с ним уже обращались, как с трупом, как если бы он лежал на мраморном или — как там водится?.. — обтянутом жестью анатомическом столе, и его полосовали, рассекали, разглядывали — одну часть за другой, жилку за жилкой, нерв за нервом...
Кравцова уже перешла к школе... Но Федоров почти не слышал ее. Ему вспомнилось, как иногда сворачивал он в сквер перед филармонией, отыскивал ту аллею, ту скамью и сидел на ней, с колотящимся сердцем, колотящимся еще и от боязни, как бы кто не увидел его здесь, не разгадал его мыслей... Однажды он издали заметил на той самой скамье женский силуэт, и такой знакомый; и незнакомый — по расслабленной позе, сутуло согнутой спине... Он тут же понял, что это она, Таня. И отпрянул назад, он не хотел здесь с нею встречаться. Но и она, смутно почуяв что-то, поднялась и медленно, чуть приволакивая ноги, пошла вдоль аллеи. Шагов через десять она разогнулась, походка приобрела обычную упругость и легкость...
— Следует остановиться на том, что преступление совершено учениками одной из лучших школ города. Как это могло произойти? Случайно ли это?..— Больше чем наполовину зал был заполнен учителями и учащимися сорок четвертой школы, и тишина, возникшая при последних словах Кравцовой, сделалась особенно напряженной.— Полагаю, что нет, не случайно. (В разных концах зала раздалось: «Ну, еще бы..— Это еще нужно доказать!..— Примитивная логика!.. Как же, во всем виновата школа —ату ее!..»). Не случайно! — возвысила голос Кравцова.— Это не значит, что нечто подобное не могло бы произойти в какой-либо из других школ. Но поскольку речь идет об учениках этой школы, я остановлюсь именно на ней.
— Прежде всего удивляет, что характеристики, представленные школой в суд, так же, как и устные характеристики, которые здесь мы слышали от учителей, как будто никаким образом не относятся к молодым людям, сидящим на скамье подсудимых и обвиняемым в тяжелейшем преступлении. Из них следует, что ученики эти — средние, скорее даже сильные, победители различных олимпиад, обладатели грамот, что двойки или тройки по некоторым предметам, опоздания на уроки — вот и все их пороки. Как же эти примерные ребята оказались в состоянии совершить злодейство, потрясшее весь город?.. Характеристики на это не отвечают. Я не ставлю под со-мнение честность педагогов, которые их составляли... (Кравцова выдержала небольшую паузу, которую можно было расценить и как поиск подходящего слова, и как несколько ироническое отношение к последним собственным словам). Я ставлю под сомнение то, насколько хорошо знают они своих учеников. Или ребята, подобно луне, обращены к учителям лишь одной светлой стороной, другая же, темная, остается для педагогов невидимой? И поэтому в характеристиках, отчетах, документации разного рода, представляемых школой, можно еще кое-что уловить относительно знаний учащихся по математике или русскому языку, но о том, что в стенах школы процветает фарцовка, что там спекулируют импортным тряпьем, пластинками, зажигалками, магнитофонными лентами, наживая при этом немалые проценты, о том, что в школе курят наркотики, что там за определенную таксу дают списать или решают контрольные (тоже своего рода бизнес), о слишком ранней половой жизни, о калечащих здоровье девушек абортах — об этом не расскажут никакие отчеты, на это учителя предпочитают закрывать глаза. А за ними — и высшие инстанции, которые судят о школе по проценту успеваемости и призам, завоеванным на олимпиадах. Дети отлично чувствуют все это и приучаются к двойной игре, к лицемерию. Но это — не все. Нравы торгашей и уголовников проникают в школьный быт. Они влияют на моральный облик учеников, нормы их поведения. Как в мире уголовном существует деление на воровскую «элиту» и «чернь», на «воров» и «шестерок», так там, где существуют пионерская и комсомольская организации, где на каждом шагу — портреты героев Отечественной войны, писателей, ученых, возникает деление на «пацанов» и «быков», как называют их в одних школах или несколько иначе в других, а по сути — на сильных и слабых, на «суперменов» и «плебеев». Образуются своего рода касты. А отсюда недалеко и до преступления, коль скоро усвоены обосновывающие его нравственные, а вернее — безнравственные принципы.