Приговор
Шрифт:
Вместе со всеми Федоров повернулся к Бесфамильному — это он выкрикивал — и опять ворохнулась в груди надежда: вот... вот и началось... началось — и теперь кончится страх этот, ужас, наваждение... И пусто, легко сделалось в груди, во всем теле, как если бы наполнили тонкую оболочку летучим, тянущим ввысь газом. Он обернулся, а оттуда, из угла последнего ряда, раскачиваясь и спотыкаясь, уже продирался, как сквозь топкое болото, сквозь чьи-то заполнившие узкий проход ноги, отдавливал их на ходу, проталкивался между рук, между плеч, в невольной суматохе преградивших ему путь, Бесфамильный.
— Я!.. — выкрикивал он. — Прошу!..
Курдаков уже вскочил, уже успел несколько раз громыхнуть по столу, и милиционер, стоявший поблизости от входа, ринулся к Бесфамильному... Но тот с отчаянной решимостью сбросил руку, ухватившую было его за острое, худое плечо:
— Не трожь!.. Не трожь, говорю!..
Он стоял, выбравшись на свободное от скамей пространство, щуплый и маленький, перед напружинившимся милиционером, и ясно было — без сопротивления, без драки он с места не стронется.
— Гражданин судья!.. Вы сами!... Пускай отцепится!..— продолжал выкрикивать Бесфамильный. И Курдаков неожиданно уступил. Послушный короткому его кивку, милиционер вернулся на свое прежнее место.
— Это я,— сказал Бесфамильный, озирая замершие ряды.— И никто больше...
Татьяна впервые, за весь процесс потеряла власть над собой. Она охнула и тяжелым, обмякшим плечом, казалось — всем телом навалилась на Федорова, как валится подпиленная под самый корень сосна.
— Это я, все я,— частил, захлебывался Бесфамильный.— Мальцы здесь и вовсе ни при чем... А я вижу — лежит он... И расческа блестит рядышком... Вот бес меня и толкнул... Да и как иначе, коли башли сами к тебе идут?.. А только чуть я руку в карман ему сунул, тут он меня и цапанул пониже локтя... А неподалеку люди какие-то проходили, молодые, может — студенты или кто... Увидеть могли... Ну, я расческу и поднял... Другого ничего при мне-то не было, а она... Сама на глаза попалась... А уж после народ стал скликать, за такси побежал... Потом уж...
— Вы поняли, поняли?..— стиснул Федорову запястье Николаев железной клешней.— Ах, с-с-сукин сын. Вешать бы таких!.. Вешать!..
Голос его — похожий одновременно на всхлип и на стон — прозвучал одиноко. После вздоха, которым, как единой грудью, вздохнул весь зал, опустилась тишина. Смертельная... Только дроби барабанных палочек не хватало, чтобы представить Бесфамильного вознесенным под купол цирка для щемящего сердце прыжка.
Кто он — сумасшедший?.. Юродивый?..— проносилось в голове у Федорова.— Но в том, что он рассказал, есть своя логика... Только как же это — сейчас?.. Вдруг?.. «Человек ведь...» — подсказала ему память. «Человек»?..
Бесфамильный же, словно и в самом деле раскачиваясь на трапеции где-то в невообразимой, отделявшей его от всех вышине, крутил фиолетовой головой, упираясь взглядом то в судью, то в ребят, сидящих на скамье подсудимых, то в ошеломленный зал. Чего больше было в его блаженно сияющем лице — торжества? Любопытства?.. Какого-то горького восторга? Трудно, пожалуй — невозможно сказать...
— Послушайте, Бесфамильный,— опомнился первым Курдаков.— Понимаете ли вы, отдаете ли вы себе отчет...— Голос у него был непривычный, утративший хозяйские, металлические интонации.
Но договорить ему не удалось. Глухо, с раздражением и недовольством, прозвучал негромкий, но отчетливо, на весь зал слышный голос Виктора Федорова:
— Да при чем тут он, придурок этот... Я убил.
НОЧЬ
1
Что было делать дальше?.. Куда идти?.. Зачем?..
...Перед Федоровыми расступались, давая дорогу,— сначала в зале, потом в коридоре, потом на лестнице, и при этом, казалось, не столько расступались, сколько сторонились, торопливо спешили отпрянуть в сторону, дорожка получалась широкой, значительно шире, чем нужно, чтобы пройти двоим, и они шли между молчащими, оглушенными тем, что случилось, людьми, шли — не как обычно, она чуть впереди, а он приотстав на ладонь или две, поддерживая ее под локоть,— на этот раз впереди шел он, ступая какими-то деревянными, негнущимися ногами, с нелепой, деревянной улыбкой на лице, а она — слегка приотстав, придерживая его за локоть и словно подталкивая в нужном направлении, указывая путь.
На улице было пекло, тяжелый, сгустившийся к вечеру зной заливал город. Все плыло, плавилось — асфальт, клумба с засохшими цветами, окрестные здания, дорога. Они спустились по ступенькам крыльца, и тут Федоров подумал: куда же они идут?.. И что дальше?.. Но Татьяна вела его — в ней проснулась какая-то крепкая, упругая сила — вела уверенно, сам же себе он представился вдруг чем-то вроде старой детской игрушки — бычка, бредущего, покачиваясь, вниз по дощечке. Он усмехнулся при этом сравнении, и Татьяна искоса бросила на него испуганный взгляд: откуда ей было знать, чем вызвана его усмешка?..
Сергей стоял в полусотне шагов от нарсуда, в заросшем пыльными лопухами закоулке. Он уже их увидел и распахнул заднюю дверцу. Федоров посторонился, пропустил жену, потом втиснулся в перегретое нутро машины сам.
— Куда едем, Алексей Макарович?..— осторожно спросил Сергей, заглянув в зеркальце, укрепленное над лобовым стеклом.
— Прямо,— махнул рукой Федоров.
Ему и думать сейчас почему-то страшно было о том, чтобы возвращаться домой, в коробку из четырех стен...
Пожалуй, Татьяне — тоже.
Сергей ни о чем больше не спрашивал. Уже на ходу он опустил до отказа все стекла и вскоре из лабиринта кривых и узких окраинных улиц вывел машину на прямой, простреливающий город насквозь тракт. Ветер, свежея с каждой минутой, ударил в окна и закрутился внутри «Волги» смерчем. Навстречу мчались сомлевшие на солнце тополя, по сторонам дороги маслянисто блестели темно-зеленые заросли кукурузы. Федоров рванул с шеи галстук, отодрал вместе с отскочившей куда-то под ноги пуговицей прилипший к потной груди ворот рубашки... Все равно воздуха не хватало, дышать было нечем.
2
За что?..— думал он.— За что?..
Он и краешком разума в бога не верил. Но в душе, в потаенной глубине ее, там, где копошатся неподвластиые сознанию инстинкты, где рождаются, как первобытная плазма, эмбрионы надежды, ненависти, любви, у него всегда жило чувство, неистребимая ничем уверенность в том, что в основе мира существует гармония, которую трудно постичь и объяснить, и вместе с гармонией — равновесие, прочная связь причин и следствий, и какая-то далекая, неясная, но несомненно светлая и возвышенная цель, ради которой мы живем — каждый порознь и все вместе.