Приговоренные
Шрифт:
«Слава царю!»… «Слава Великому Аттиле!»… «Слава сыну Железной скалы и Огня небесного!»…
Аттила снова махнул рукой и воины снова онемели, превратившись в слух и зрение.
— Но я остался недоволен вами. Как вы, имеющие мечи и луки с полными колчанами стрел, могли оставаться голодными? У вас под носом обильная добыча. Идите и берите!.. Скоро, очень скоро мы все устремимся туда… Или вы такие же жалкие трусы, как эти!
Аттила плетью показал на сбившихся в кучку осужденных гуннов.
— Вон тот, их предводитель,
Царь выдержал паузу, а затем громовым голосом, глядя в сторону обреченных, с надрывом прокричал:
— Где мои братья, поганый шакал?! Где мои отважные воины?!.. Ты их всех там положил, а сам с кучкой жалких сморчков прибежал ко мне под крыло. Что там, у врагов наших, подумают обо мне, о Великом Аттиле? Что подумают о моих бесстрашных волках?… Они скажут, что у нас заячьи сердца!.. Может это так и есть?! — обратился он к обступившей место казни массе.
«Нет!»… «Это не так!»… «Не так это!» — завопили гунны.
Перекрывая ласкающие его слух возгласы, Аттила крикнул:
— Но ты, жалкий трус, поднял моих волков против своих же братьев. Ты со своими шакалами убивал покрывших себя славой в битвах и никогда не возвращавшихся без победы моих военачальников. Ты и эти глупцы подняли руку на меня. Вы плюнули на славу гуннов!..
«Смерть трусам!.. Смерть!» — взорвалось дикими криками поле.
Аттиле это было и надо. И он съехал с бугра, чтобы не видеть, как гунны сворой бешеных псов, накинуться и в куски разорвут осужденных. Казнили и те, кто были главными виновниками смуты. Аттила знал об этом. Ему нужно было накормить обозленную волчью стаю, успокоить ее и поднять боевой дух. И знал царь, что сейчас, когда ему до главного лагеря оставалось полдня перехода, их тоже умертвят.
Солнце встало в зенит. Люди и кони порядком подустали. И, как не хотелось Аттиле, он все-таки, скрепя сердце, велел встать биваком. Раскинув на траву попону он готов был уже растянуться и немного подремать, как его отвлек шум. В его сторону скакала кавалькада всадников. Это был выдвинутый вперед дозор, а среди них человек, остававшийся в главном лагере.
«Гонец», — догадался Аттила.
Упав на колени, гонец сказал:
— Мой повелитель, я от Дагригиллы.
— Что случилось?! Ну?! — потребовал Аттила.
— Царица умирает.
В первую минуту он подумал, что эту весть ему принесли из далеких родных степей. За тридцать дней пути, пока шло известие, подумал Аттила, она уже отошла. Потому Дагригилла снарядил ему гонца.
— Ничего не поделаешь, — равнодушно сказал Аттила.
Гонец поднял голову. В его глазах царь прочел недоумение и растерянность.
— Умирает царица Лепеста, — уточнил посланник.
Сграбастав дюжего молодца с земли, царь, глядя ему в лицо, прокричал:
— Повтори!
— Умирает царица Лепеста. Ее, как велел передать Дагригилла, отравили.
И Аттила уже не помнил, как запрыгнул
Их было четверо. И они поплатились за свое неверие. Вскочив на коня одного из поверженных дозорных, он во весь опор погнал его к замку. У костров поднялся переполох, потому что двое из оставшихся в живых и погнавшиеся за ним подняли невообразимый шум. Но у первого же костра старые вояки во всаднике с обнаженным окровавленным мечом узнали своего повелителя.
«Великий Аттила!»… — пробежало волной по воинству.
И дорога была свободна.
Навстречу выбежал начальник стражи.
— Что случилось? — спросил Аттила.
— Пища была отравлена, — ответил тот.
— Кто? — коротко бросил Аттила.
Начальник стражи пожал плечами.
— Если до утра не найдешь тебе нечем будет пожимать. Отрублю их вместе с головой.
У дверей в ее комнату он столкнулся с Дагригиллой.
— Вон! — взревел царь.
В комнате стоял полумрак. Аттила не видел ни ее плачущего отца, ни ее брата, ни лекаря, готовящего какое-то питье, ни наставницу со вспухшими глазами. Первое, что бросилось ему в глаза, так это светящееся неестественной белизной лицо Лепесты. И видел как пробежала судорога, скручивая ее маленькое тело. И из обескровленных, холодеющих губ вырвался стон.
— Лепеста, — склонившись к ней позвал Аттила.
И она открыла глаза. Вымучив улыбку, Лепеста прошептала:
— Милый… Дождалась…
И взгляд ее остановился. И гладь озер подернулась голубым ледком предзимья. И на запорошенном немочью лице ее застыла скупая улыбка ушедшей в небытие роскошной осени.
— Отмучилась, — бесстрасно, по-будничному, как о чем-то пустом и не стоящем внимания вполголоса произнес лекарь.
Оттесняя царя, он полез закрывать ей глаза, но обрушившийся страшной силы удар выбросил его из комнаты. Лишь слышен был вскрик распахнувшейся двери и глухой стук об пол бесчувственного тела.
Аттила, подняв Лепесту на руки, сел с ней на кровать и зарывшись головой ей в грудь шептал только одно:
— Девочка моя… Девочка…
Нет, Аттила не плакал. Аттила плакать не умел. Хотелось, а не мог. И как хотелось. Hа весь мир… Если бы не отец Лепесты, он наверное так бы с ней просидел бы до утра.
— Царь, она холодеет, — коснувшись руки дочери заметил он.
Аттила поднял голову. И присутствующие обомлели. Сквозь черные как смоль волосы проступила седина.
— Возьми, отец, свое дитя… Мою жену… Не уберег я ее. Прости… И проси, что хочешь.