Приговоренные
Шрифт:
Густо сплетенные ветви под мощными ударами сабель дорогу уступают, да неохотно. Огрызаются. Стегают, рвут кожу, колят глаза. Но что может остановить волка уже ощупавшего ноздрями далекую добычу? Ничто!..
Гунны идут напролом. Их ведет сам Аттила. Он первым выходит на небольшую прогалину. Она узка. Шириной всего в два плеча его коренастых воинов и длиной в две лошади. По краям прогалины два высоких холмика муравейников. Раздавить и развеять эти беззащитные шатры муравьев Аттиле ничего не стоило. Но сжалось сердце варвара жалостью к засновавшим в панике мурашам. И он, грубо выругавшись, приказал:
— Обойти!
И
Все произошло как было задумано. Единственное, что не учел Великий варвар, так это качество воинов противника. Наредкость стойкие. Дрались до последнего. Не бежали. А нужно было обратить их в бегство. Руки устали колоть и рубить. Увлекшись боем Аттила не заметил, как с горсткой своих рубак оказался в окружении врагов. Увидев, что царь в опасности, к нему, прокладывая кровавую тропу, ринулась личная стража. И когда кольцо было прорвано и Аттилу грудью обступили свои, силы оставили его. Он был жестоко порублен. Рассечена голова. Глубокие кровоточащие раны на груди и плечах. Торчащая из бедра стрела. Склонившийся над ним телохранитель истерично закричал:
— Не покидай нас, Великий!
Этот крик привел царя в чувство. Зло посмотрев на стражника Аттила процедил:
— Молчи, хвост заячий!.. Коня мне!
И собравшись силами он, скрипнув зубами, выдернул стрелу и с воплем:
— Мои храбрые волки! Я — ваш царь! Я — Великий Аттила!.. Дайте мне победу!.. Возьмите ее зубами! — окровавленный и страшный он бросился в самую гущу свалки.
И противник был смят. И бежал он в панике. И Аттила это видел.
— Победа! — с диким восторгом радости ревел он. — Преследовать… И добивать.
Больше он ничего не помнил. Сознание покинуло его…
Аттила открыл глаза и увидел перед собой благообразного седого старца. Они были вдвоем под прозрачным пологом, едва колышущимся от тихих и редких дуновений. Сквозь густые ветви сосен, под которыми стоял полог, пробивался ломкий синий свет неба.
— Светает… Утро, — вдохнув полной грудью душистого соснового запаха, догадался он.
Ну вот. Теперь ты будешь жить, — сказал старик.
— Кому это нужно? — спросил Аттила, словно давно и долго вел с ним разговор.
— Судьбе, сын мой, — улыбнулся старец.
— Что это такое?
— Судьба — это твое предназначение. Это то, что ты должен сделать, а потом уйти.
— Я уже достаточно сделал…
— Знать сума ее не опустела, — возразил старец.
— Неужели, — скривил в иронии губы царь. — За сто переходов до моих родных мест простираются теперь мои земли. Мечом, огнем и кровью я перетряхнул и перемешал сотни племен и народов… Я несу беды людям. Мною пугают детей. Я приношу смерть. Я радуюсь победам. А что такое победа?! Это реки крови и море слез… Неужели этого мало?! Неужели это кому-то было нужно?
— Наверное, нужно, — прошелестел старик.
— Кстати, а кто ты? Я первый раз тебя вижу.
— Я
— Понятно, — буркнул Аттила и, глядя на старца, сказал:
— Ты говоришь, не опустела моя страшная торба?
— Не опустела, — подтвердил звездочет.
— О! Сколько можно?! — простонал варвар.
— Старик, — снова сказал он, — я был очарован жизнью. Теперь передо мной жалкие, но приятные сердцу осколки ее…
— И это нужно было тебе пережить, — сказал звездочет.
— Кому нужно?
— Небесам, — донесся до него спокойный, как вздох, ответ.
— Те, кто набивает суму тяжелымми каменьями людской доли и вешает на них?… Хотел бы я на них взглянуть. Где они?
— В небесах, — тихо прозвучало под пологом.
— Удобный ответ, старик… Мне туда не надо.
— Как знать, сын мой.?
— И знать нечего… Сгинем мы в земле с муками нашими так и не поняв почему приходили сюда? Откуда взялись?… Откуда взялся я?… Жалко одно, меня никогда-никогда больше не будет. А какое все-таки чудо — это жизнь.
— Ну что ж, сын мой, отвечу я тебе, — вздохнул звездочет. — Ведь ты сначала не ценил жизни. Ни своей. Ни чужой… Не правда ли?… Помнишь ты загнал и убил газель? Тебе было одиннадцать лет. Сестра спросила тебя: «Аттила, тебе не жалко убивать?»…
— А я ответил: «Жалко… Но потом». Откуда это тебе известно, звездочет?! Никто кроме меня об этом не знает.
Старик усмехнулся и, не обращая внимания на его вопрос, продолжил:
— Помнишь, ты проехал мимо умирающей от голода девочки? Ты был еще молод, но сердце твое облилось кровью. И ты сказал себе, что победа не стоит и одной слезинки невинного дитя…
— Так и сказал, — подтвердил Аттила. — Но как тебе об этом стало известно?
Снова старик пропустил мимо ушей слова царя.
— Помнишь, тебе доложили, что Лепесте подсыпала яд в пищу наставница? Ты не стал лишать ее жизни. Ты отдал ее на волю судьбы…
— Так оно и было.
— Помнишь, ты шел со своим отрядом через дебри и вышел на прогалину? Там стояло два муравейника. Ты заставил обойти их. Ты не разрушил их.
— Да, я еще сказал себе: «Гунны с вами не воюют».
— И последнее, связанное лично с тобой… Правда, я могу привести десятки других примеров из твоей жизни. Так ты о них знаешь не хуже моего… Мне по сердцу пришлись только что произнесенные слова твои: «Что такое победа?! Это море крови и слез…» Мог ли это Аттила сказать в восемнадцать лет?
— Нет. Такое бы я тогда не сказал.
— Мог ли это сказать Аттила в тридцать лет?
— Мог бы… А может и нет… Не знаю.
— Вот именно! Ты задумался бы. Но однозначного ответа не дал бы… А вот почти сороколетний Аттила рассуждает не так, как те двое — один в неразумном детстве, другой в бесшабашной молодости… Ты стал другим.
— Другим, — соглашается он.
— Еще пример. Не касающийся тебя… Ты заметил, как изменились гунны, с которыми ты прошел годы бранных дорог? Твой клич: «Мои храбрые волки!» — так уже их не вдохновляет. Они ведь люди. Им не хочется больше убивать. Многие обзавелись семьями… И, поднимая руку с мечом, он думает, что когда-нибудь, кто-нибудь занесет клинок и над головой его ребенка… Они стали сердобольней. Стали думать о смысле жизни. Одним словом, стали лучше.