Приключения Буратино (тетралогия)
Шрифт:
Когда-то он думал, что любит жену, но теперь понял, что это была никакая не любовь… Любовь без страсти – привычка.
К Орит он привыкнуть не мог и не смог бы никогда. Все в ней удивляло и восхищало его: необычайная красота, грация, ироничный и непредсказуемый ум. Он не привык к вниманию таких женщин…
Его жена была весьма недурна собой. После неё в круг его интимного общения попадали в основном женщины из профессионального окружения – студентки, аспирантки, научные сотрудницы. Среди них тоже встречались весьма привлекательные особы, как телом, так и душой, но всем им бесконечно далеко было до Орит… Между нею и всеми ними была пропасть. Как между «Мисс Университет» и «Мисс Вселенная».
Однажды в порыве страсти Урсус признался Орит в любви. Потом, переведя дух, он спросил:
– Орит, милая, ты поняла, что я сказал тебе? Ну…
– О чем ты, медвежонок? – нахмурила она лоб.
Урсус пробормотал обиженно:
– Ты серьёзно?.. Ты не обратила внимания?
Она улыбнулась и поцеловала его, он ответил с юношеской готовностью. Она принялась отбиваться и отбившись сказала:
– Конечно, я тебя услышала. Просто дразнюсь. Я тоже люблю тебя.
– Тоже? Как ты легко к этому относишься… Для тебя это пустяки?
– А по-твоему, я должна быть серьезной? – удивилась Орит.
– Ну конечно… – сказал Урсус уже не так уверенно.
– Хорошо, – она села и сделала серьёзную мину. – Я отдаю за возможность видеть тебя бешенные деньги этому твоему лысому кровопийце Берцелиусу. На них уже можно было бы купить пару молодых, здоровых негров для утех, но я предпочитаю тебя. Разве это не любовь?
Он совершенно обалдел от этого аргумента и гневно уставился на неё. Она заливисто засмеялась.
– Ну-ну. Не смотри так, медвежонок. Я так и знала, что ты влюбишься. В меня невозможно не влюбиться… – она приняла соблазнительную позу.
– Это точно! – он поймал и поцеловал её руку. – И все-таки?
– Что «все-таки»? – она как будто забыла предмет разговора. – А… Почему я несерьёзно? Потому что это хорошая новость. Как ещё я должна к ней относиться? Вот если бы ты сказал, что тебе больно мочиться после ночи со мной, тогда бы я отнеслась к этой новости серьёзно. Но ты сказал, что любишь – мне легко и весело от этого…
Он схватил подушку и принялся лупить ею Орит, та завизжала, но не слишком громко, чтобы не напугать охрану.
После он подумал, что, в каком-то смысле, она права. Зачем усложнять? Зачем делать сложным то, что проще простого? Но её реакция не перестала казаться ему странной. Он был уверен, что какой бы менталитет ни был у человека, даже древнесамаритянский – все равно момент признания, когда выясняется, что предмет его любви отвечает взаимностью – это очень серьёзный момент, способный вызвать скорее слезы радости, но никак не смех…
В другой раз на волне адреналина после очередной любовной феерии он сказал:
– Возможно, этот мир мне и мерещится, но чувства – не иллюзия. Я понимаю, звучит как бред… Пусть этот мир эфемерен, но мне не нужен тот, другой, где нет тебя! Никогда там, наяву, я не испытывал ничего подобного. Орит, с тобой я в первый раз в жизни счастлив по-настоящему!
На седьмой день игр, перед ежевечерним застольем, Урсуса пригласил к себе Агмон. Оказалось, что у него отдельная комната с двумя большими окнами, выходящими на море.
– Хорошо у тебя, – завистливо произнёс Урсус. У него, как у восходящей звезды, тоже была отдельная комната, но ей было далеко до этой. В его келью вмещалось только самое необходимое, а единственное оконце выходило во двор.
В углу гость заметил небольшую ажурную этажерку, полную толстых, на вид тяжёлых свитков.
– Что это? Целая библиотека… – поинтересовался он.
– Гомер. «Илиада», – был ему ответ.
– Как это? Тут только «Илиада»?
– Да. Все двадцать четыре песни, примерно по две на свиток. Итого четырнадцать свитков.
– А почему Гомер? Неужели ты раньше не читал? Гомер же для вас как Пушкин…
Агмон пропустил незнакомое имя мимо ушей:
– Конечно читал. Раз двадцать.
– Не надоело?
– Что ты? В этой поэме вся мудрость мира. Она каждый раз открывается по-новому.
– А «Одиссеи» почему у тебя нет? Она хуже, что ли?
– Как это хуже? Как их вообще можно сравнивать?.. «Одиссея»… – он мечтательно вздохнул. – Но послушай, я на «Илиаду» полгода откладывал. Каждый свиток – двадцать денариев. Всего почти триста. Годовое жалование императорского легионера меньше.
– Ясно. Так, а зачем ты позвал меня, Агмон?
– Я хочу сделать тебе подарок. Присядь, пожалуйста.
Урсус уселся в кресло, стоящее рядом с этажеркой. «Только торшера не хватает…» – снова позавидовал он.
– Очень интересно. Какой же?
Агмон достал свиток с верхней полки. По сравнению со свитками «Илиады» тот казался совсем крошечным. Грек встал в позу и возгласил:
– Посвящается моему другу и собрату по оружию Антонию Сергиусу.
ВАгмон читал со страстью, юным, звенящим от волнения голосом. Сначала ему было трудно, он явно смущался. Потом поэт разошёлся и перестал заглядывать в свиток.
Солнце клонится к закату, бьются волны о берег Так обозначили боги эту последнюю сцену. Смотрят потомки Иуды, смотрят праправнуки Рема Смотрит вся Иудея, какую заплатим мы цену. Как я упал и не вспомню. Вот я лежу, распростёршись… А прокуратор надумал этот день смертью украсить… Стал ждать я смерти прилежно, так, как учили нас с детства. Чтобы не выдать испуга, стал всем богам я молиться. Всех их припомнил… от Зевса до Пана. Но ведь я с вами, друзья, и пишу эти строки. Бьюсь на арене, любви предаюсь, винопитью и чревоугодью. В том лишь заслуга его, Ему имя Антоний. Пусть ты не помнишь, откуда ты родом, Аве, Урсус, ты пример всем народам!