Приключения Джона Дэвиса
Шрифт:
Доверившись опыту рулевого, я принялся рассматривать в подзорную трубу фелуку; на ней тоже были подняты все паруса, и по бурлению воды у бортов можно было догадаться, что ее гребцы отнюдь не бездельники.
Хотя все наши пассажиры находились на палубе, стояла такая тишина, что был слышен скрип мачт; казалось, они предупреждали меня, что я неосторожно перегрузил их; но я заранее решил отметать все возражения на этот счет, ибо единственный шанс выиграть эту партию состоял в том, чтобы поставить на карту все. Мы провели около часа в таком тревожном состоянии (хотя ничего за это время не случилось), когда я снова велел боцману определить курс по компасу. Он приступил к делу,
— Святая Розалия! — воскликнул боцман. — Мы отрываемся, сударь, и это так же верно, как то, что у меня есть душа и я надеюсь на ее спасение; мы оставляем ее позади.
— И насколько? — спросил я, облегченно вздохнув.
— Да ненамного, — боцман помолчал минуту, затем, проверив расчеты, добавил: — Ненамного, где-то на четверть мили.
— И это вы называете ненамного! — возразил я. — Четверть мили за час! Клянусь святым Георгием, уж очень вы требовательны, старина, да я был бы рад и половине этого! Господа, — продолжал я, обратившись к пассажирам, — теперь вы можете идти и спать спокойно и завтра проснетесь вне досягаемости пиратов, если только…
— Если только?.. — повторил Апостоли.
— Если только чего-нибудь не случится, например не стихнет ветер за час или два перед восходом солнца.
— А тогда? — спросил кто-то из пассажиров.
— А тогда, — ответил я, — нечего и думать о том, чтобы спастись бегством: придется драться; впрочем, до четырех утра вам нечего бояться. Идите и спокойно ждите.
Пассажиры ушли; Апостоли хотел было остаться, но я настоял, чтобы он спустился в каюту; пережитое волнение, естественно, сказалось на состоянии юноши: хотя он сам этого не замечал, его пожирала лихорадка. После небольшого препирательства он подчинился как послушный ребенок; этим всегда кончалось любое сопротивление его нежной души, хранящей все очарование юности, хотя и стремительно шагающей к смерти.
— Теперь, сударь, — сказал я капитану, когда мы остались одни, — можно отослать половину команды на отдых; если ветер не переменится, вести корабль сможет и ребенок, если же ветер стихнет, нам понадобятся все руки, и лучше всего отдохнувшие.
— Свободные от вахты — вниз! — скомандовал капитан.
Спустя пять минут остались только вахтенные.
Словно морская ласточка, «Прекрасная левантинка» продолжала лететь по волнам; дул один из тех легких бризов, какого желал бы любой капитан, чтобы похвастаться перед своей возлюбленной умением управлять кораблем. Фелука же за полчаса отстала еще на четверть мили. Очевидно, если до конца следующего дня погода не переменится, мы сумеем укрыться в одном из портов Архипелага.
Как видите, я быстро поднялся по ступеням военной иерархии — от гардемарина сразу до капитана. И такова уж человеческая природа: забыв, что это стремительное продвижение свершилось на борту скромного торгового судна и что продолжаться ему ровно столько, сколько продлится сама опасность, я преисполнился гордости своим положением. Временное исполнение обязанностей я принял всерьез, и это прогнало грустные мысли, отягощавшие мой ум. Я задавался вопросом, почему бы мне не завести свой собственный корабль или простую яхту, чтобы путешествовать для собственного удовольствия, или трехмачтовое торговое судно, чтобы вести коммерцию с Индией или Новым Светом.
Этим я удовлетворил бы свою жажду деятельности — извечную лихорадку юности — и забыл бы об изгнании, к которому сам себя добровольно приговорил. Затем, поскольку мы находились в состоянии войны с Францией, быть может, мне представился бы случай отличиться и заслужить помилование за
Какое-то время эти грезы баюкали меня, а затем, так как пробило уже два часа ночи и мы продолжали выигрывать расстояние, я передал управление рулевому, приказал боцману вести наблюдение и, закутавшись в плащ, прилег на лафет фальконета.
Не знаю, сколько времени я проспал крепким сном, свойственным моему возрасту, когда мне послышался чей-то оклик; я никак не мог проснуться, и кто-то тронул меня за плечо; мгновенно открыв глаза, я увидел перед собой боцмана.
— Что нового? — воскликнул я, вспомнив свой приказ разбудить меня, только если случится что-нибудь неожиданное.
— Случилось то, что вы и предвидели: ветер упал и мы стоим.
Известие было удручающее, но тем более нельзя было терять время перед лицом опасности. Я сбросил плащ и, решив сам осмотреть небо, обхватил ванты фок-мачты и взобрался на фор-бом-брам-рей; на высоте ощущалось дуновение воздуха, но его едва хватало, чтобы наполнить самые верхние паруса и развернуть наш флаг. Я обратил взгляд к фелуке, она больше не казалась белой точкой на горизонте; ясно, там как раз надеялись на безветренность, которой мы страшились, и продолжали, не замедляя хода, преследовать нас на веслах. Однако между нами все же лежало около трех льё.
Я осмотрел горизонт; мы находились недалеко от мыса Баба, древнего Lectum Promontorium [20] ; к востоку-юго-востоку от нас показался Митилини, горы которого я четко различал, и Скирос — колыбель Ахилла и могила Тесея, но первый из них лежал в семи льё от нашего корабля, а второй — приблизительно в десяти. Продлись ветер еще часа три, мы были бы спасены, но до меня доносились лишь его последние дуновения.
Не желая ни в чем себя упрекнуть, я спустился на палубу и приказал убрать все нижние паруса, оставив только фор-марсель, грот-марсель, крюйс-марсель, грот-брамсель, фор-брамсель и лиселя. «Прекрасная левантинка» на мгновение вздохнула, освободившись от груды холстов, и, как скользящая по волнам нимфа, окутавшая голову шарфом, еще с пол-льё вдыхала последние струи воздуха. Потом она остановилась, печально свесив паруса вдоль мачт; наступил штиль.
20
Мыс Лектон (лат.).
Тогда я приказал взять все паруса, за исключением грот-марселя и бом-кливера, на снасти, чтобы в случае необходимости их можно было поднять, и на вопрос боцмана, какие будут распоряжения, сказал:
— Разбудить юнгу с барабаном, пусть играет сигнал к бою.
XXII
Едва прозвучала первая дробь музыкального инструмента, призывавшего экипаж к оружию, все высыпали на палубу; возникший при этом беспорядок показал мне необходимость жесткой дисциплины. Я перевел команду на нос и, отозвав пассажиров на корму, изложил им свои опасения, что к концу дня ветер совсем упадет, одной рукой указав при этом на обвисшие паруса, а другой — на фелуку (она вырастала у нас на глазах), подгоняемую не ветром, которого она была лишена, как и мы, а усилиями своих гребцов.