Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Вишь, гладкой какой! Ну, добро; только ссориться не хочу, за то что по праздникам угощаешь.
— Эк голова-то свесилась, затечет, — сказал нищий, похожий на кривого длинного черта, поставив костыли в угол и подходя к Прохору Васильевичу.
— Не тронь, не тронь, не щупай, брат, его, не твое дело, ступай прочь! — крикнул целовальник.
— Не мое дело! Твое небойсь? Аль сродни? — отвечал нищий.
— Сродни.
— То-то так заступаешься!
— Сродни, да не мне, а сыщику, — прибавил целовальник.
Длинный кривой черт схватил свои костыли, подставил под руки
В это время он очнулся. На плечах голова как гиря. Приподнялся, посмотрел вокруг и не понимал, что за толпа страшных призраков окружает его.
Нищие оглянулись, примолкли и стали выбираться вон.
— Что, приятель, как тебя звать, верно пудовик в голове? — сказал целовальник.
— Сколько тебе? — спросил Прохор Васильевич, взявшись обеими руками за голову.
— А вот сочтем: за две бутылки пива, за полштофа ерофеичу, да еще… да за ночлег надо положить что-нибудь, — отвечал целовальник, выкладывая на счетах. — Всего-то пять рублев двадцать — давай синенькую.
В кошельке Прохора Васильевича оставалось серебра рубля на три не более.
— Ты поверишь мне остальные? Не сегодня, так завтра сам принесу.
— Да кто ты такой, верить-то тебе? Нет, брат, оставь что-нибудь под заклад.
— Что ж мне оставить? у меня ничего нет, — отвечал Прохор Васильевич жалостно.
— Что? А вот хоть жилетку; а я тебе, так и быть, поднесу на похмелье.
— Нет, спасибо, не хочу! — сказал Прохор Васильевич; но какой-то огонь жег внутренность его и точно как будто сама душа, требуя утоления, намекала, чем утолить ее, жадно обоняя спиртуозную атмосферу распивочного подвала. — Или уж дай, — торопливо прибавил он.
— Изволь. Что ж, в заклад или совсем? Если совсем, так я уж и буду знать, что за мной полштофика. Получай!
Небольшая мера зеленого оживила Прохора Васильевича. Расплатившись бархатной своей жилеткой, которой износу не было, он вышел на улицу и бодро пошел к отцовскому дому.
Но эта бодрость при повороте в переулок снова исчезла. Украдкой, торопливо прошел он мимо дома и, как испуганный, продолжал идти, ускоряя шаг и не оглядываясь. Казалось, что он бежал от прошедшего: какой-то призрак гнал его от дома, покрикивая вдогонку: «Проваливай, брат! Вишь какой Прохор Васильевич взялся! Прохор Васильевич был знатный малый, не такой лодырь, как ты! Прохор Васильевич не ночевал в кабаках, не опохмелялся сивухой! Проваливай, брат!..»
Нет ничего хуже, как бежать за своей мыслью и бежать от своей собственной мысли: одну сам держишь за хвост, а другая тебя держит за хвост.
В продолжение дня много можно уйти вперед. Но для Прохора Васильевича Москва была как лес: леший кружил его на одном месте. Измученный, голодный, жаждущий, он очутился к вечеру близ той же распивочной, из которой вышел поутру.
— А, здорово! Что, долг принес или за долгом?
Не обращая внимания на распивающих гостей, Прохор Васильевич присел на лавку близ стены, перевел дух и попросил ломтик хлебца.
— Здесь, брат, нет продажи съестного; вот если выпить — дело другое; а закусить — извини! Получай полштофа. Прикажешь раскупорить?
Не на чем приклонить
— Что уж, если говорить, — рассуждал подле него какой-то поварчук в колпаке и фартуке, — так, так-так, а не так, так так под красным соусом!.. вот и всё!.. Что ж такое, сказать примерно: ну, я виноват, положим… что ж, сердись, пожалуй! Экя беда!.. А все-таки сердце-то пройдет… ей-богу, пройдет! Как хмель пройдет!.. Вот, дело другое, злая скотина… у той не сердце… а что бы тебе сказать… ну, да не сердце… да и не говядина от филе… а так, потроха… да и не потроха… а знаешь, что в рубцах… тьфу!.. право! Неопрятная вещь, да как быть, к слову пришлось… а не то, чтобы я сказал, да и не подумал, что сказал… нет, подумал… ей-богу, подумал… не подумавши ничего не скажешь…
Философ с кухни долго рассуждал таким образом, и это рассуждение не было бесплодно, имело влияние на Прохора Васильевича.
«В самом деле, — подумал и он, — сердись, пожалуй; а сердце-то все-таки пройдет… Эх, пойду! Ей-богу, пойду!»
И он налил еще стакан, выпил, хлопнул по столу, крикнул: «Прощай, брат!» — и вышел.
Бодрее, чем поутру, шел он к отцовскому дому. Храбро заворотил в переулок, смело приближается, заломя картуз набекрень. И видит он издали яркий свет во всех окнах; на тротуаре, по пенькам плошки, улица заставлена экипажами, толпа народу подле ворот.
«Господи, что это такое?» — подумал Прохор Васильевич.
— Послушай, голубушка… Что это там такое? — спросил он у бежавшей к дому девушки.
— Чай, сговор али свадьба, — отвечала она.
— Свадьба?… Чья?… Послушай, брат, чья это свадьба?
— Купеческая. Эх, дом-то какой!.. И у господ-то мало таких бывает… Смотри-ко, внутри-то словно пожар.
«Господи!.. Неужели тятенька вздумал жениться?…» — подумал Прохор Васильевич, перебираясь через улицу на тротуар, против озаренного дома.
— Послушай, бабушка, неужели Василий Игнатьич Захолустьев женится?
— Вот тебе раз! Сына женит!
— Сына? Какого сына?
— Как какого? Чай, у него сын есть.
— Какой сын? У него один только сын и есть.
— Да один же, один; кто говорит, что два.
— Быть не может! — вскричал Прохор Васильевич, — откуда взялся другой сын!
— А вот, что недавно приехал; такой знатный молодец.
— Приехал?… откуда приехал?… Черт разве приехал, а не сын!.. Какой там сын у Василия Игнатьича!
— Эй, послушай-ко, — сказала старуха, обращаясь к глазевшему подле мещанину с острой бородкой, — как зовут жениха-то?
— Прохором Васильевичем, — отвечал он оглянувшись.
— Прохором Васильевичем?… Что?… — крикнул Прохор Васильевич, — Прохором Васильевичем?… Не может быть!.. Лжешь ты! У Василия Игнатьича только один сын Прохор…
— Да один же, один, вот что женится, — отвечала старуха.
— Женится? Черт женится! — вскричал опять Прохор Васильевич. В глазах его весь дом ходил уже кругом, как рожественскнй вертоград. — Черт женится, а не я!.. Пойду к тятеньке! Пойду!.. Скажу, что не может быть, тятенька…