Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
И он бросился с тротуара в толпу к воротам, но мещанину острая бородка, догнал его и удержал за руку.
— Прохор Васильевич! Вы ли это? — шепнул он ему.
— Не дозволю!.. — вопил Прохор Васильевич, вырываясь, — пойду, упаду в ноги при всех!..
— Тс! Что вы это кричите! Прохор Васильевич!.. Не узнаете! меня, Тришу!..
— Ах, Триша!
— Тс!..
— Триша!.. Это ты, брат?… Посмотри, что говорят…
— Что вы кричите! Ведь тут хожалый; того и гляди, что потащут в полицию!..
— А мне что, пусть тащут! Я скажу, что не может быть…
— Да
— Ну, говори.
— Пойдемте со мной; вот здесь близенько.
— Куда идти? Не пойду никуда; пойду прямо к тятеньке!
— Что вы это, бог с вами! Как это можно! Вы посмотрите, что там делается…
— Ну, что? Что делается?
— Видите?
— Ну?
— Ну, пойдемте скорей, я вам что скажу.
— Куда идти? Нет! К тятеньке пойду!
— Ах ты, господи! Вот беда! Прохор Васильевич, послушайте-ко меня…
— Да, да, кто ж Прохор Васильевич, как не я?
— Тс! тише!
— Что тише, мне что тише!.. Пусти!
— Нет, не пущу!.. Там чертовщина идет, а я вас пущу!..
— Чертовщина?… Какая, Триша? а?… Что ж там такое?… — проговорил Прохор Васильевич плачевным голосом, между тем как Тришка Исаев тащил его дальше от толпы, — постой, пусти! Дай перевести дух… Что ж это такое, Триша?… — продолжав он, остановись и отирая рукой слезы. — Да говори, что ж это такое?… а? ведь я Прохор Васильевич?
— Кому же другому и быть, как не вам… Пойдемте-ко, пойдемте!..
— Постой!.. Сам ты скажи, кому же другому и быть… Так ли?
— Так, так; кто говорит, — отвечал Трифон Исаев, увлекая за собою Прохора Васильевича, под которым левая нога ступала уже за правую, а правая все как будто задевала за что-то.
С трудом привел он его на свою квартиру, на дворе какого—] то огромного дома, в нижнем этаже, куда надо было спуститься по нескольким каменным ступеням. В закоптелом покое со сводом была только печь да нары.
— Прилягте-ко, вам не так здоровится, прилягте!
— Что, брат Триша, — проговорил Прохор Васильевич, осматриваясь, — это где мы?
— У меня на фатере.
— А тятенькин дом-то где?
— Да там же, на месте.
— Ты правду говоришь?
— Правду, ей-богу правду.
— Ну, хорошо; а что, Триша, тятенька-то не поверит?
— Не поверит, не поверит. Прилягте-ко… Эх, Прохор Васильевич, хуже нашего брата стал!.. Прилягте; а я сбегаю, узнаю, что там делается.
— Нет, постой; поесть бы чего-нибудь, Триша… хоть огурчиков соленых…
— Сейчас принесу, — сказал Трифон Исаев и, уложив Прохора Васильевича на нары, вышел, запер двери и побежал к дому Василья Игнатьевича; пробился сквозь толпу на двор и в людской отыскал дворника.
— Голубчик, Ваня, сделай милость, вызови ко мне Конона.
— Как же вызвать-то его, ведь он там в прислуге, чай?
— Как хочешь, а вызови. Важное дело. Я его подожду у ворот.
— Ладно.
Конон не заставил себя долго ждать.
— Слушай-ко, — сказал ему Трифон, отводя его по тротуару от толпы, — сейчас же скажи ты своему барину, что мне
— Да каким же образом? Как теперь его вызвать?
— Во г! Ты меня проведи к нему задним крыльцом; да я л сам найду дорогу; ты только скажи ему: важное дело. Ступай!
В это время гости только что приподнялись поздравить шампанским Прохора Васильевича и Авдотью Селифонтовну.
Наш Прохор Васильевич утомился от поклонов и благодарностей, продолжавшихся несколько часов. Ужасно как все это ему надоело. Разряженный, по выражению Матвевны, графчиком, он сидел подле Авдотьи Селифонтовны, разбеленной, разрумяненной, в дымку и кружева разряженной и разукрашенной, жемчугом, брильянтами, изумрудами, яхонтами, опалами и всеми драгоценными каменьями, тысяч на пятьсот, обвешанной и усеянной.
Она сидела как восковая фигура с самой простой механикой движения глаз. Из недр ее вырывалось только: «Ах, перестаньте!» — когда наш Прохор Васильевич, со скуки, начнет напевать ей под музыку шепотом: «Душа моя, душечка! Распрекрасная Дунечка! Долго ли нам мучиться, за столом сидя чваниться, глупым людям кланяться?»
Иногда она произносила и по-французски: «Ох, ву!». [144] Тогда молодой в ответ шептал ей: «Ох ты, моя амочка!». [145]
Встав из-за стола, иллюминованного, кроме канделябров, по распоряжению самого Василия Игиатьича, двумя золочеными статуями, которые у прежнего хозяина стояли по углам залы, держа в руках по полпуду свеч, Авдотья Селифонтовна пошла переодеваться, а наш Прохор Васильевич свободно зевнул и сказал про себя: «Потеха!»
Конон стерег уже его.
— Пожалуйте в кабинет, — шепнул он ему. — Зачем мне туда жаловать?
— Важное дело.
— Какое?
— Про то он знает.
— Хорошо.
Дмитрицкий хотел уже идти; но его обступили охотники поздравлять и свидетельствовать свое почтение, с расточительною щедростью на желания.
Особенно некоторые из молодежи, всматриваясь в бывшего закадычного друга, с недоверчивостью в собственные глаза, робко подходили к нему напоминать старую дружбу.
Мнимый Прохор Васильевич с восторгом ахал и с удивлением восклицал: «Как вы переменились! Ей-ей, не узнал! Скажите пожалуйста! В такое короткое время!»
— В самом деле, и его ни за что нельзя узнать! Так переменился! — шептали между собой бывшие приятели Прохора Васильевича.