Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Такс, — отвечал квартальный, — действительно! Он пролез в светелку к господину городничему; и тут должна быть стачка с женщиной, с колодницей… она ему помогала… это уж верно; я уж теперь понимаю!..
— С какой женщиной?
— С одной-с, нам она известна.
— Так сделайте одолжение, надо скорей в погоню; мошенник ограбил меня, хотел убить, унес бумаги мои и деньги…
— За кем в погоню-с?
— За этим разбойником, Матеушом.
— Не беспокойтесь, пойман-с.
— Как пойман?
— Пойман вместе с женщиной; они и городничего хотели обокрасть, да подрались,
— Объявление? — проговорил Желынский, не понимая, что за благодетельная судьба вытащила Дмитрицкого в окно прямо в полицию.
— Как же-с, — продолжал квартальный, — объявление, что вот так и так, о чем градскую полицию и объявить честь имею… Просто-с; а уж там наше дело.
— Да это протянется бог знает сколько времени, а мне надо завтра чем свет ехать!.. Нельзя ли теперь же отобрать у него бумаги и деньги…
— Все отобрано-с, хранится у господина городничего; уж до завтра; теперь невозможно.
— Ах, досада какая!
— Никак нельзя, ваше сиятельство.
— Так позвольте, я сейчас же напишу объявление; только я не знаю формы.
— Да не угодно ли, я напишу, ваше сиятельство.
— Сделайте одолжение; вот вам бумага и чернила.
— Извольте сказать приметы вашего человека или, лучше всего, пожалуйте паспорт его.
— Паспорт? Паспорта нет.
— Как же, ваше сиятельство, беспаспортного держать у себя?
— Нет, не то, я хотел сказать, что и паспорт он унес вместе с моими бумагами.
— Так позвольте приметы, имя и прозвище.
— Имя — Матеуш, то есть Матвей, а прозванье его я не упомню… я в самый день отъезда нанял его в Киеве.
— Без прозванья нельзя-с.
— Кажется… Дмитрицкий… именно! Матвей Дмитрицкий, лет тридцати, белокур, чист лицом, глаза серые, нос правильный…
— Нос правильный… росту… кажется, среднего; теперь что именно снес со двора?
— Бумаги, паспорт и подорожную на имя мое, то есть на имя графа Яна Черномского; пачку денег около трех тысяч… да в кошельке золотом червонцами более тысячи…
После долгих переспросов и повторений объявление было написано, Желынский подписал его и вручил квартальному с просьбою поскорее доставить ему бумаги и деньги.
— Это, ваше сиятельство, зависит от господина городничего, — сказал квартальный и удалился.
Все это происшествие Желынскому казалось сном; он простирал глаза, смотрел на себя в зеркало, отворял несколько раз шкатулку, при малейшем шуме хватался за пистолеты и становился в позицию против дверей и в этом тревожном состоянии пробыл до утра. Долго ломал себе голову соображениями, каким образом Дмитрицкий исчез из комнаты и очутился в полиции за воровство, Желынский, наконец, решил, что что-нибудь да не так; невозможное дело, чтоб Дмитрицкий вылез сам из окна и пойман был в воровстве… пустяки! Верно, воры влезли в окно, задушили Дмитрицкого, вытащили вон и куда-нибудь запрятали, чтоб отклонить подозрение от грабежа и чтоб местное начальство при исследовании события сделало заключение, что в ночь на такое-то число такой-то пан грабе Черномский. неизвестно
«Именно так! — утвердительно решил Желынский, — в полиции не он, а какой-нибудь из пойманных воров. Но тем лучше, — подумал он, — лишь бы отыскались бумаги и деньги».
Часов в девять утра явился снова квартальный и просил пожаловать его сиятельство в полицию для удостоверения по форме, что действительно взятый под арест неизвестный человек есть его камердинер Матеуш
Со всею важностью вельможного пана Желынский, облеченный в парик грабе Черномского, отправился в полицию, сопровождаемый квартальным и хожалыми. Перед ним почтительно отворились двери, и он вошел в переднюю комнату, где между просителями, колодниками и командой стоял и Дмитрицкий с связанными назад руками. Взглянув на него, Желынский обробел несколько, но не потерялся.
— А-га! вот он, молодец! — сказал он, приостановясь и смотря прищурясь на Дмитрицкого, — что, попал, любезный? Ну, не надеялся я от тебя такого поступка! Ты казался мне добрый малый… не надеялся…
— Ах, это ты, мерзавец! пьяница Матеуш, нарядился в мой фрак! Как ты смел, бестия! — крикнул Дмитрицкий, притопнув ногою и бросившись к нему.
— Аи, аи! ратуйте! — вскричал Желынский, отскочив от Дмитрицкого и вбегая в комнату, где присутствовал городничий, — помилуйте, этот мошенник убьет меня!.. Вы господин городничий?
— Так точно, — отвечал Щепиков, — с кем имею честь говорить?
— Я граф Черномский; вам уже известно по поданному объявлению, что слуга мой Матеуш обокрал меня и бежал, но пойман полицией… Я вас прошу заключить его в кандалы, а мне возвратить украденные вещи.
— Так точно, ваше сиятельство; но позвольте сделать ему допрос…
— Нет, прошу вас форму суда исполнять как угодно после моего отъезда; я еду по важным делам в столицу, что можно видеть из бумаг, которые при мне… Не угодно ли… я вам покажу их.
— Мы, ваше сиятельство, удерживать вас не можем, — сказал Щепиков, — но каким же образом насчет суммы денег, найденной у него?
— Я эту претензию оставляю, пожалуйте мне бумаги и остальные деньги, — сказал Желынский.
— Денег нельзя возвращать до окончания дела, — сказал заседатель, — оне должны быть при деле.
— Так уж извините, ваше сиятельство.
— Ну, так пожалуйте бумаги, — проговорил дрожа от нетерпения Желынский.
— И бумаг нельзя выдать, — заметил опять заседатель.
— Но я должен ехать сейчас! — вскричал Желынский.
— Что ж делать, ваше сиятельство.
— Но по крайней мере мой паспорт, без него мне нельзя ехать!
— Паспорт дело другое. — И городничий вручил ему паспорт, пожелав благополучного пути.
Не оглядываясь на Дмитрицкого и ни слова не говоря, Желынский, как говорится, шаркнул чрез переднюю, почти бегом добежал до постоялого двора, одним прыжком взобрался на лестницу, крикнул:
— Хозяин, скорей мне четверку почтовых лошадей! — м потом, отирая струящийся с лица пот, стал укладываться, сбираться в дорогу…