Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Все это исполнил Платон Васильевич, но торопливо; торопливость, однако же, не мешала ему заметить, что каналья перрюкье [109] надул его: волоса под цвет, но гораздо толще, ужасно какие грубые, совсем не благородные волоса; для доказательства Платон Васильевич долго сравнивал свой волос с волосом парика на свет и бранился по-французски.
Но вот он нарядился, подали карету, и он переехал из флигеля к подъезду дома. Зорко глаз его обегал все предметы; казалось, все было в порядке: цветы на лестнице пахнут
109
[109] Парикмахер (франц.).
— Это что такое? — вскричал Платон Васильевич, — лапы без перчаток?…
Только что он начал выговор Борису за эту неосмотрительность, вдруг слышен на дворе стук экипажа.
— Едут! — проговорил Платон Васильевич и торопливо пошел к лестнице.
— Здесь Платон Васильевич? — раздался голос у крыльца. — Прекрасно, прекрасно!
«Петр Григорьевич!» — подумал Платон Васильевич, готовый уже встречать гостя.
— Платон Васильевич! здравствуйте! Прекрасно! прекрасно! ей-богу, прекрасно!
Платон Васильевич обомлел от ужаса: на лестницу взбирался толстый Иван Васильевич, клубный его сочлен, рекомендовавший ему архитектора.
— Бесподобно! видите ли, моя рекомендация! Каков архитектор! Я еду да вижу: что это значит, неужели дом Платона Васильевича поспел? и заехал. Смотри, пожалуй!.. Что, как ваше здоровье? а у нас сказали, что вы при смерти. Прекрасно!.. Вы одни, или у вас гости?…
— Нет, я так велел попробовать осветить, — отвечал с досадой Платон Васильевич.
— Бесподобно! вот ведь вы видели мой дом? гораздо хуже; а тот же строил! Ну, конечно, средства не те… Бесподобно!
— Не дурно, — отвечал Платон Васильевич, не зная, как ему отделаться от нежданного гостя. — Вы в клуб едете?
— Нет, еще рано; а вы?
— Да, да… я приеду.
— Так поедемте вместе, — сказал толстый Иван Васильевич, садясь на диван. — Лестница у вас, кажется, немного крута; что бы вам сделать отлогую… фу! устал.
— Я еще не могу ехать, — отвечал Платон Васильевич, не обращая внимания на замечание о крутизне лестницы. — Я при— еду, а вы, пожалуйста, подготовьте партию… мне надо распорядиться да поехать сейчас кое-куда… Эй! человек! Карета моя готова?
— Распрягли, ваше превосходительство.
— Так покуда запрягут, и я подожду, потому что еще рано. Пойдемте-ко, пойдемте, покажите устройство комнат.
И Иван Васильевич, не обращая внимания на хозяина, побрел, переваливаясь, по комнатам, повторяя: «прекрасно, бесподобно!..» Он добрался уже до спальни и уборной; но Платон Васильевич поторопился вперед и, приперев двери, сказал:
— Здесь еще не отделано.
— Э,
— Тут и пройти нельзя… свалена мебель… пойдемте сюда… В это время притворенная Платоном Васильевичем дверь
в спальню приотворилась, и из нее выглянуло женское личико…
— А! понимаю! — сказал улыбаясь Иван Васильевич — это женская половина… вещь необходимая… Вы бы так и сказали, Платон Васильевич, что тут скрываться, вещь обыкновенная…
Платон Васильевич готов был съесть дерзкую девчонку, которая осмелилась отворять двери.
— Извините, — сказал он Ивану Васильевичу, — это точно женская половина, но она приготовлена для моей сестры, которую я ожидаю… Эй! карета готова? Извините, мне надо торопиться… до свидания.
— Так вы будете в клубе?
— Я думаю.
— В котором часу?
— Это зависит от обстоятельств.
Платон Васильевич, провожая нежданного гостя, готов бы был столкнуть его скорее с лестницы; вдруг бежит официант.
— Человек от Петра Григорьевича; Петр Григорьевич приказал кланяться и извиниться, что не может пожаловать чай кушать: Саломея Петровна изволили заболеть.
— Ах, боже мой! — проговорил Платон Васильевич дрожащими губами.
— Ты, брат, от кого? — спросил Иван Васильевич, спустившись с лестницы.
— От Петра Григорьевича Бронина.
— Так не будет?
— Не будет-с по той причине, что Саломея Петровна не совсем чтобы так здоровы-с.
— Жаль, жаль, очень жаль!
Иван Васильевич уехал, а Платон Васильевич долго ходил еще по комнатам, сложив руки и склонив голову. Никогда еще не чувствовал он такой тоски. Устарев в привычке жить по произволу желаний, в зависимости от самого себя, ограничив все потребности души и тела удовольствиями, приобретаемыми за деньги, Платон Васильевич в первый раз почувствовал, что что-то над ним тяготеет, что он к чему-то прикован, что он весь не свой. В нем проявилась какая-то смертельная жажда, которая отбила охоту ко всему издавно-обычному, потушила все прочие желания, все ежедневные прихоти, которыми продовольствовался столько лет дряхлый холостяк, нарушила застой души, взволновала ее, возмутила.
— Туши свечи! — проговорил он, наконец, — или постой; где человек Петра Григорьевича?
— Он уже ушел, ваше превосходительство, — отвечал слуга.
— Зачем же он ушел, когда я ничего еще не сказал!..
— Не могу знать-с.
— Дурак! Где Борис?… Борис!.. что ж ты нейдешь, когда кличут?… Зачем отпустили человека без моего приказания?
— Кто ж его отпустил, ваше превосходительство. Он пришел, сказал, что велели, да и ушел.
— Что ж он сказал?
— Да то, что господа не могут быть, барышня, вишь, будто бы заболела.
— Будто бы!.. Я даже не успел спросить, чем заболела! А ты, дурак, не догадался?… Карету!
— Давно готова-с.
Платон Васильевич прошелся еще по комнатам, потом спустился с крыльца.,
— Куда прикажете? — спросил лакей.
— Пошел домой! — отвечал Платон Васильевич. Дверцы захлопнули, лошади двинулись, сделали десять шагов от подъезда дома к крыльцу флигеля, лакей перебежал вслед за ними, отворил дверцы кареты и принужден был крикнуть: «Приехали, ваше превосходительство!» — потому что Платон Васильевич успел уже забыться в горестных помыслах.