Приключения, почерпнутые из моря житейского

Вельтман Александр Фомич

– Кто ты такой?

– Право, сам не знаю теперь, кто я такой, – отвечал Дмитрицкий.

– Из каких мест ты родом?

– Я не на месте родился, а дорогой,

– Ты ли Трифон Исаев?

– Я ли Трифон Исаев? Хм! Ну, нет, Трифоном Исаевым я никогда не был, – отвечал он усмехаясь.

Не добившись из ответов Дмитрицкого толку, его поставили на очную ставку с пойманными разбойниками, но и они дивились, смотря на него, и не признали своим атаманом.

– Кто ж ты такой? – спросили его снова.

– Кто

взял меня и представил сюда, тот, вероятно, должен знать это, – отвечал Дмитрицкий.

– Послать за Петром Фадеевичем Куминым. Усатый сыщик, поймавший разбойников, явился.

– Господин Кумин, этот человек говорит, что вы знаете его, – сказал один из присутствующих.

Кумин смутился.

– Да, я узнал его, – отвечал он, – но не верю глазам своим… кажется, если не ошибаюсь, господин поручик Дмитрицкий, мы служили в одном полку.

Все присутствующие с новым удивлением взглянули и на Кумина и на Дмитрицкого, который равнодушно осматривал Кумина.

– Каким же образом вы представили этого человека за атамана пойманных разбойников?… Что это значит?

Кумин оробел от этого вопроса.

– Извините… Ей-ей, понять не могу, каким это образом случилась такая неосторожность… Ночью, в суматохе…

– Самым простым образом, – перервал Дмитрицкий, – схватили меня за атамана разбойников, вот и все.

– Ошибка… Простите меня! – прибавил Кумин, обращаясь к Дмитрицкому.

– Хм! если ошибка, так ошибка в фальшь не ставится, – отвечал Дмитрицкий.

– При вас были бумаги и имущество? – спросил один из присутствующих.

– Без сомнения, что все было; но я не знаю, куда это все девалось.

– Все это будет отыскано, – сказал Кумин, – вы, господин Дмитрицкий, имеете полное право на меня жаловаться начальству; я за ошибку буду отвечать… меня отрешат от должности, но по старому товариществу…

– О, не беспокойтесь, и не подумаю жаловаться, но я желаю знать, что вы будете со мной теперь делать? – спросил Дмитрицкий.

– Вы свободны, – сказали присутствующие, приказав снять оковы с Дмитрицкого, – вы так снисходительны к непростительной ошибке господина Кумина. Но каким же образом мы сделаем, чтоб это происшествие не дошло до начальства?…

– Если они не изъявляют претензии, так мне только стоит переменить рапорт, – сказал Кумин.

– А если это как-нибудь откроется? Кто ж нам поверит, что мы отпустили господина поручика Дмитрицкого, а не атамана разбойников? Нет, этого дела так решить нельзя.

– Если они прощают меня, за что же вы хотите меня погубить? – сказал Кумин.

– Каким же образом поступить иначе? Особенной ответственности, впрочем, нельзя вам ожидать, тем более что ответчик претензии не изъявляет… Доставьте только нам бумаги, а их возьмите на поруки.

– Странная путаница, – сказал Дмитрицкий, – но во всяком случае сам я распутывать не буду.

– Не

угодно ли вам побыть покуда у меня, господин Дмитрицкий? – сказал Кумин.

– Отчего ж не так; готов быть там, где прикажут; мне все равно.

– Вы сердитесь на меня; но сами посудите: решился ли бы я сделать что-нибудь неприятное бывшему товарищу?

– О, помилуйте, я знал вас всегда за отличного человека, – отвечал Дмитрицкий.

– Что только вам нужно, я всем готов служить вам…

– Покуда ничего не нужно: разве только арестантскую порцию хлеба, мне хочется есть.

– Сделайте одолжение, не корите уж меня… сию минуту мы позавтракаем, как следует, и по старой памяти выпьем бутылочку шампанского.

– «Вот, нежданно негаданно, навязалась старая– память!» – подумал Дмитрицкий, которого Кумин привез в свой дом, поместил в свой так называемый кабинет, нарядил вместо заскорузлого от грязи длинного сюртука в свое пальто и представил жене своей, как старого приятеля, которого спас от напавших на него разбойников.

– Ах, как это ужасно! – проговорила бледная луна, водруженная на тощий стан, приседая перед Дмитрицким и прося его садиться.

– Домна Яковлевна, надо чего-нибудь нам позавтракать, знаешь, питательного, да бутылочку упоительного.

– Прикажи, пожалуйста, сам, – отвечала торопливо супруга Кумина, всматриваясь в Дмитрицкого. – Ах, боже мой! – продолжала она, – как ваша наружность мне знакома!… Никак не могу припомнить, где мы встречались?…

– Да, и мне знакома ваша наружность, – отвечал памятливый Дмитрицкий, узнав в Домне Яковлевне деву-поэта, которую он видел на литературном вечере у Михаила Памфиловича Лычкова, – позвольте… именно; мы встречались с вами в Тамбовской губернии! кажется, так?

– Ах, нет, я в Тамбовской губернии никогда и не бывала; я с малолетства жила все здесь.

– Здесь? Не понимаю: здесь я в первый раз. Но удивительное сходство с вами. Такая же счастливая наружность, которую нельзя забыть, такое же что-то поэтическое, восторженное в лице, во взорах, во лбу и даже вот в этих местах, – сказал Дмитрицкий, обводя рукою оконечности губ, которых у Домны Яковлевны совсем не было, но оконечности разреза рта склонились как у нюни книзу и, как известно, выражали желчную кислоту.

– Это удивительно! кто она такая?

– Одна девушка.

– Занимается поэзией?

– О, как же! удивительная способность писать стихи! Представьте себе: возьмет и напишет прямо из головы! Я и не видывал!

– Ах, да как же иначе; это и составляет доказательство таланта. Я сама пишу очень быстро, почти начисто, без поправок. Например, я написала целую поэму недели в две, не больше.

– Ай, ай, ай, какая у вас способность! и это просто как нипочем?

– Мне ужасно как легко достаются стихи.