Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
Что ж делается с Саломеей? Грустно описывать.
Наутро будочники преставили ее в часть, что, дескать, поднята на улице пьяная или больная, бог ведает. Городской лекарь, молодой человек, только что из академии, призванный для освидетельствования, взглянув на нее, подумал: «Ух, какой славный субъект! Черты какие, что за белизна, склад какой славный! Жаль, бедная, в сильной горячке».
– В горячке? Так
– К чему же, – сказал с сожалением лекарь, – я буду лечить ее, она, может быть, скоро выздоровеет.
– Нет, уж извините, я здесь горячешных держать не буду.
– Да позвольте, я возьму ее к себе на квартиру.
– Как-с, колодницу отдать вам на руки? она убежит, а я буду отвечать!
– Какая же она колодница: ее подняли на улице, больную…
– Беглая, беспаспортная: все равно.
Молодой лекарь, соболезнуя о славном субъекте, ничем не убедил Ивана Ивановича; ее отправили в лазарет и положили на нары в ряд с больными бабами, в какую-то палату, куда проникал свет сквозь железные решетки и потускневшие стекла.
Каждое утро тут обходил тучный медик, кряхтя допрашивал больных и назначал лекарства.
– У тебя что, матушка?
– Все голова болит, ваше благородие, ничего, лучше.
– Голова-то у тебя, верно, похмельная.
– С чего опохмелиться-то, сударь, ишь вы подносите какую настойку!
– Ну, а ты чем больна? Спит! толкни ее под бок.
– Никак нет, это вчера привезли, в горячке, – отвечал фельдшер.
– Не в гнилой ли? – спросил медик, проходя.
После нескольких дней совершенного беспамятства Саломея очнулась; но голова ее была слаба и чувства не могли дать отчета, где она и что с ней делается.
Бессознательно смотрела она в глаза медику, когда он подошел и спросил ее:
– Ну, ты что, матушка?
– Пить, – проговорила она.
– Дай ей той же микстуры, что я прописал вон энтой.
– Ты, мать моя, откуда? – спросила ее соседка, заметив, что она устремила на нее глаза.
– Где я? – тихо произнесла Саломея вместо ответа.
– Где? уж где ж быть, как не в лазарете тюремном. Ты, чай, беглая аль снесла что?
Саломея вскрикнула и впала снова в беспамятство.
Страшная весть как будто перервала болезнь: слабость неподвижная, чувства возвратились, но взор одичал, желчная бледность заменила пыл на щеках Саломеи. Ее нельзя было узнать Она смотрела вокруг себя, боялась повторить вопрос и стонала.
– Уж какая ты беспокойная, мать моя, расстоналась! да перестань! побольнее, чай, тебя, да про себя охаешь!
Саломея замолкала на упреки; но, забываясь снова, стонала.
– Ну ты что, матушка? – спрашивал по обычаю медик.
Саломея закрывала глаза и молчала.
– Да что, сударь, надоела нам, только ворочается, да охает, да обливается
– Э, что ж ее тут держать, – сказал медик, – на выписку!
– Горячки нет, да слаба еще, – заметил фельдшер.
– Так дни через три.
– О боже, что со мной делается? – вскрикнула Саломея, когда вышел медик.
– Э, голубушка, верно, впервые попала сюда, – проговорила лежавшая с другой стороны баба, которой покровительствовал сторож и принес тайком штофик водки. – Послушай-ко, – тихо произнесла она, – жаль мне тебя, на-ко откушай глоточек, это здоровее будет.
Какой-то внутренний жар пожирал Саломею, ничто не утоляло его, и жажда томила; она готова была пить все, что предлагали ей.
– Э, довольно, довольно, будет с тебя, голубушка, – тихо проговорила баба, отдернув полуштофик от уст Саломеи.
Она заснула; сон был крепок и долог. Проснувшись, она чувствовала в себе более сил и какое-то равнодушие ко всему. Но это не долго продолжалось – дума, тоска, страх стали томить ее снова, и снова ей хотелось забыться, впасть в то же бесчувствие, которым она насладилась и за которое обязана была соседке.
Просить она не решилась; не могла победить чувства стыда.
В это время какой-то благодетельный купец вошел в лазарет и роздал больным по рукам милостыню.
Саломея получила также на свою долю гривенничек.
– На тебе, голубушка, моли бога о здравии Кирилы и Ирины…
Саломея содрогнулась.
«Я нищая!» – подумала она и не знала, чем убить горделивое чувство самосознания.
– Послушай-ко, сложимся на кварту, – сказала ей соседка.
Саломея молча отдала ей гривенник.
Чрез несколько дней фельдшер пришел со списком выписываемых из лазарета.
– Ну, убирайся, выходи! – сказал он, подходя к Саломее, которая в это время забылась тихим сном.
– Куда? – проговорила она очнувшись.
– Куда? на волю, – отвечал с усмешкой фельдшер.
– Я не могу, я еще слаба…
– Ну, ну, ну! не разговаривай! вам тут ладно лежать-то, нечего делать, – ну!
Саломея с испугом вскочила с нар.
В числе прочих выписанных колодников ее вывели на двор. Смотритель тюрьмы стал всех принимать по списку.
– А это что ж, без имени? Как тебя зовут? ты!
– Я… не помню… – проговорила Саломея дрожащим голосом, и на бледном ее лице показался румянец стыда и оскорбленного чувства.
– Ты откуда?
– Не помню, – ответила Саломея, смотря в землю.
– Экая память! ха, ха, ха, ха! Постой, я припомню тебе!
– А за что ты попала сюда?
– Я сама не знаю! Слезы хлынули из глаз ее.
Смотритель посмотрел и, казалось, сжалился.
– Гони их покуда в общую. Постой! отправить к городничему двух из беспаспортных на стирку; да нет ли из вас мастерицы шить белье тонкое?