Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Из хлебов, пан, за деньги я не служу. Деньги – черт с ними, деньги подлая вещь, у меня же карман с дырой, что ни положи, все провалится; а потому я кладу деньги на карту и спускаю их в чужие карманы. Пан знает об этом, нечего и говорить.
«Лихой каналья, жалко с ним расстаться, – думал Черномский, – боюсь только…»
– Если пан хочет мне верно служить, у нас будут свои условия, и вот какие: мне уж скоро под шестьдесят, пора на покой. Год еще употреблю на приведение моих дел к концу, куплю имение, и если пан хочет быть мне и слугой и правой рукой, то в вознаграждение я передам
– Понимаю.
– Так по рукам, клятву, что будешь мой, и ни шагу от меня!
– И рука и клятва: чтоб черти распластали на мелкие части, а волки обглодали кости, если я с паном расстанусь!
– Ну, с сего часу будь Матеуш; уж я привык к этому имени.
– Матеуш так Матеуш.
– Ну, Матеуш, ступай теперь обедай на мой счет, а после обеда за почтовыми лошадьми по дороге на Минск, чрез Могилев.
– Слушаю, вельможный пане; пообедаю, а потом за лошадьми. Подорожная есть или без подорожной?
– Разумеется; как же можно без подорожной.
– Как, как можно? Да ведь, я думаю, пан и по подорожной двойные прогоны везде платит?
– Не только двойные, – тройные.
– Так подорожная лишний расход.
– Нет, с подорожной все-таки несколько важнее.
– А! конечно, без всякого сомнения.
– Ступай же, Матеуш, вот подорожная, а я пойду обедать к одному приятелю; в четыре часа мы едем.
– Добже [91] , пане!
Дмитрицкий отправился в буфет и потребовал себе обедать на счет Черномского, объявив, что он новый камердинер его сиятельства. После обеда побежал с подорожной на почту.
[91] Хорошо (польск.).
Когда Черномский возвратился к четырем часам, почтовые лошади были уже запряжены в его коляску, а Дмитрицкий-Матеуш сидел в коридоре в ожидании своего господина и разговаривал с молоденькой гардеробянкой одной проезжей паньи.
– Ну, скорее укладываться! Матеуш, выноси сундук и ларец.
– Мигом, пане.
И в самом деле, Дмитрицкий, как будто урожоный хлопец, так был расторопен, предупредителен, догадлив, исполнителен по части камердинера, что пан Черномский не мог надивиться. Уложил, доложил, подсадил своего господина в коляску, захлопнул дверцы, вскричал: «Пошел!», вскочил на козлы, засел и, в дополнение, снял шапку и перекрестился; словом, лихой и благочестивый слуга.
На станциях хлопотал, чтоб скорее запрягали лошадей его сиятельству, сам помогал ямщикам запрягать, покрикивая: «Живо, живо!» – и все, как будто возбуждаемые примером его, суетились. Подъезжая к станции, Дмитрицкий-Матеуш, как будто бог знает с кем едет, соскочит с козел и, не отдавая еще подорожную, начнет толкать ротозеев ямщиков, чтоб скорей отпрягали, прикрикнет потихоньку: «Шапку долой!» Смотришь, ямщики, сбросив шапки, заходят, побегут за лошадьми, смотритель струсит, и тогда только осмелится спросить подорожную, когда Дмитрицкий крикнет: «Готово, ваше сиятельство!»
Черномский, несмотря на свои лета, растет от уважения, которое
– Ну, что ж ты думаешь! – шепнет повелительно Дмитрицкий на смотрителя; и смотритель, оторопев, также подхватит его сиятельство под руку с другой стороны.
Приехали в местечко Гомель около вечера, остановились близ станции подле корчмы.
– Матеуш, – сказал Черномский, – я пробуду с час у моего приятеля, чтоб лошади были готовы.
– Добже, пане грабе.
Черномский пошел к приятелю, а Дмитрицкий в ожидании его возвращения прохаживался на улице подле коляски.
– Черт знает, где эту рожу я видал, – рассуждал он сам с собою. – Иногда такую знакомую гримасу сделает ртом, таким проговорит голосом, что, мне кажется, я вижу и слышу не Черномского, а кого-то другого… припомнить не могу!
Желание допытать свою память так заняло Дмитрицкого, что он не заметил, как прошел час, другой, совершенно уже смерклось, настала ночь; а Черномского нет; наконец раздался его голос издали:
– Гей! Матеуш!
«Вот, вот, знакомый голос, совсем не его!…» – Здесь, пане грабе.
– Да ходь же скоро, свинья!
– Э, брат! – проговорил Дмитрицкий, – о-го!… Что пану потребно?
– Ну!
Дмитрицкий догадался, что надо вести пана грабе; он шел нетвердым шагом.
– Пан уж не поедет сегодня?
– Хм! пан поедет поночи! – отвечал Черномский, переступая через порог и сбрасывая с головы картуз вместе с париком. – Ну, раздевай! халат!
– Э, брат!… Халат в сундуке, пан не велел выносить вещей из коляски.
– Як не велел? свинья не велела… ну!
– Я сейчас принесу важи [92] , – сказал Дмитрицкий, – садись, пан.
– Ну! – повторил нетерпеливо Черномский, сбрасывая с себя пальто. Мутные глаза его слипались; он был бледен и едва мог сидеть.
– Скоро ли поедем? – спросил ямщик.
– Когда поедем, тогда и поедем; за простой заплатят.
– Да я бы лошадям корму дал.
– Ну, давай.
Дмитрицкий внес важи и подушки.
Черномский обыкновенно сам отпирал сундук и вынимал из него что нужно; он не вверял ключа никому из слуг. На ночь сундук ставился в головах у него; под подушку клал он всегда на всякий случай пару заряженных пистолетов.
[92] Кладь, багаж (польск.).
– Не угодно ли пану отпереть сундук, – сказал Дмитрицкий, поставив его на стул подле дивана.
– Ну, держи! – отвечал Черномский, стараясь наклониться, чтоб отпереть замок ключом, который у него был на цепочке; но наклониться никак не мог, его качало во все стороны.
– Ну! – повторил он, – держи! – Скинул с себя цепочку и долго метил, бранясь, но никак не мог попасть в скважину; а наконец повалился на диван и начал стонать с каким-то диким бредом.
– Яне! пить!… аттанде! я забью тэго пшеклентэго хлапа!… пить, пане!