Приключения Родрика Рэндома

Смоллет Тобайас Джордж

— Доктор, — сказал он, — католический священник, появляющийся иногда в обличье офицера и называющий себя капитаном, но он почти всегда заимствует одежду, звание и манеры лекаря, и в этом качестве втирается в доверие неумных людей и доводами, столь же неблаговидными, сколь и обманными, отвращает их от их религии и верности родине. За такие свои подвиги он не раз побывал в руках судьи, но это хитрая собака и с такой ловкостью ведет свои дела, что до сей поры отделывался коротким заключением в тюрьме. Что ж до генерала, вы сами видели, что чином он обязан своему влиянию, но не способностям; однако теперь, когда глаза у министров открылись, а его друзья умерли или потеряли вес, он уволен со службы и должен довольствоваться ежегодной пенсией. Вследствие этой отставки он стал злобствовать и ругает повсюду правительство с такой неосмотрительностью, что я удивляюсь снисходительности

властей, не обращающих внимания на его дерзость; впрочем, полагаю, что безопасностью он обязан своей незначительности. Он почти не служил в действующей армии, а если его послушать, то со времен революции^{75} не было ни одного крупного сражения, в коем он не играл бы важной роли. Когда рассказывают о подвигах какого-нибудь генерала, он немедленно сравнивает их со своими, но при этом ему часто не везет в измышлениях, и он делает такие грубые промахи, что каждому становится стыдно за него. Имена Цезаря, Помпея, Александра Великого не сходят у него с языка, он читает много, но нисколько не старается вникать в прочитанное, а посему мысли у него в полном беспорядке, а речь его столь же невразумительна, сколь и пространна. Раз начав говорить, он уж говорит, пока остается хотя бы один слушатель; чтобы положить конец его болтливости, я знаю только одно средство: остановиться на какой-нибудь нелепости, какую он сказал, и потребовать объяснений либо спросить его, что значит какой-нибудь трудный термин, который он знает только понаслышке; таким способом можно заставить его замолчать, а часто и обратить в бегство, как случилось тогда, когда я спросил его об epaulement. Если бы он знал, что сие значит, его торжество нельзя было бы перенести, и нам пришлось бы бежать первыми или претерпевать мучения из-за его наглости.

Удовлетворив таким образом мое любопытство, пожилой джентльмен стал любопытствовать в свою очередь, расспрашивая обо мне и задавая вопросы, на которые я почел правильным давать неясные ответы.

— Мне кажется, сэр, — сказал он, — вы путешествовали.

Я ответил:

— Да.

— Полагаю, сие стоило немало денег?

— Разумеется, нельзя путешествовать без денег.

— Знаю по опыту. Каждое лето езжу в Бат или Танбридж. Путешествие как у нас, так и в других странах, обходится недешево. Какой хороший камень у вас в кольце… Разрешите взглянуть, сэр… Французы умеют чудесно подделывать такие вещи. Вот и этот камешек, почти как настоящий…

— Почти! — повторил я. — А почему не совсем? Если вы знаете хоть какой-нибудь толк в драгоценных камнях, то признаете, что сей камень — настоящий бриллиант, и к тому же чистейшей воды. Возьмите его и поглядите.

Он взял кольцо с некоторым смущением, осмотрел и, возвращая, сказал:

— Прошу прощения. Вижу, что настоящий бриллиант и очень дорогой.

Мне показалось, что после осмотра камня его внимание ко мне возросло; желая завоевать его уважение, я сказал, что могу показать ему печатку, вырезанную по образцу весьма ценных антиков, и вытащил часы с толстой золотой цепью, украшенной тремя печатками в золотой оправе и кольцом с опалом. Он осмотрел каждую вещь весьма старательно, взвесил на ладони цепь и заметил, что все это стоит много денег. Я представился, будто это мне безразлично, и небрежно сказал:

— Какие-нибудь пустяки — шестьдесят, семьдесят гиней.

Он воззрился на меня и затем спросил, англичанин ли я. Я ответил отрицательно.

— Раз нет, значит, из Ирландии, так я полагаю, сэр? — спросил он.

Я снова дал такой же ответ.

— Ну! Может быть, вы родились в одной из наших колоний за границей? Я снова ответил: «Нет». Он был очень удивлен и сказал, что был уверен, будто я не иностранец. Я хранил молчание и предоставил ему мучиться неизвестностью. Он не мог сдержать любопытства, однако попросил прощения за вольность, и чтобы побудить меня рассказать о моем положении в обществе, он без утайки поведал о себе:

— Я одинок, имею немалый ежегодный доход, на который и живу по своему вкусу и без забот свожу концы с кондами. Поскольку у меня нет имущества, какое я мог бы завещать, мне не докучает назойливость родственников или охотников за наследствами, и я так полагаю, что мир создан для меня, а не я для мира; потому у меня правило: наслаждаться, пока я могу, а будущее пусть изворачивается, как может.

Покуда он давал волю своей болтливости, ожидая, что я отплачу тем же, вошел молодой человек в огромном парике с косицей, одетый в черный бархатный костюм; природная его легкомысленность так сочеталась в нем с притворной важностью, что в целом он являл собой образец уморительной

благопристойности. Этот забавный чудак, пританцовывая, приблизился к столу, за которым мы сидели, и после тысячи гримас спросил моего приятеля, назвав его «мистер Медлер», не занимаемся ли мы важными делами.

Мой собеседник угрюмо ответил:

— Не очень важными, доктор, но все же…

— О! Я должен просить прощения в таком случае! — воскликнул лекарь. — Извините, джентльмены, извините! Сэр! — отнесся он ко мне. — К вашим услугам! Надеюсь, вы меня простите, сэр… Разрешите присесть, сэр… Я имею нечто сообщить, сэр, моему другу, мистеру Медлеру. Надеюсь, вы разрешите сказать мистеру Медлеру кое-что на ухо, сэр…

Прежде чем я успел дать разрешение этой вежливой особе, мистер Медлер вскричал:

— Не желаю на ухо! Если у вас есть что сказать, — говорите громко!

Доктор, по-видимому, был огорчен этим восклицанием и, снова повернувшись ко мне, тысячу раз извинился за намерение скрыть нечто от меня — намерение, проистекавшее из его неосведомленности об отношениях между мной и мистером Медлером; но сейчас он понял, что мы с мистером Медлером — друзья, и потому он может сказать при мне то, что ему было необходимо. После нескольких «гм» он начал:

— Вы должны знать, сэр, что я иду с обеда у миледи Флерейт (затем относясь ко мне): знатная леди, сэр, у которой я имею честь иногда обедать! Там были леди Стзйтли, и миледи Лерум, и миссис Дэнти, и мисс Бидди Гаглер; даю слово, очаровательная молодая леди с большим приданым, сэр. Были там также милорд Стрэдл, сэр Джон Шраг и мистер Билли Четтер, весьма веселый молодой джентльмен. Итак, миледи, видя, что я очень устал, — сегодня она была пятнадцатым моим пациентом (из высшего света, сэр!}, настояла, чтобы я остался пообедать, хотя, даю слово, я возражал, ссылаясь на отсутствие аппетита… Однако я уступил просьбе миледи и сел за стол; разговор, сэр, шел о разных вещах, и мистер Четтер спросил, давно ли я видел мистера Медлера. Я сказал, что не имел удовольствия видеть вас девятнадцать с половиной часов; может быть, вы вспомните, что именно столько времени, ну, за минуты я не ручаюсь… «Да что вы! — воскликнул мистер Четтер. — В таком случае я посоветовал бы вам немедленно после обеда итти к нему домой и посмотреть, что с ним; ему несомненно будет плохо, так как вчера вечером он съел очень много сырых устриц».

Раздражительный джентльмен, ожидавший, что торжественное сообщение лекаря завершится чем-то необычайным, как только услышал его заключение, вспылил и встал: «К чорту ваши устрицы!» воскликнул он и, бросив мне: «Ваш покорный слуга!» — отошел в сторону.

Доктор также поднялся со словами:

— Клянусь, я в самом деле удивлен, даю слово…

Засим он последовал за мистером Медлером к буфетной стойке, где тот платил за свое кофе, и там прошептал так громко, что я услышал:

— Скажите, кто этот джентльмен?

Его приятель быстро ответил:

— Я узнал бы это, если бы вы не вторглись столь неуместно.

И он ушел, очень разочарованный. Церемонный лекарь тотчас же возвратился и сел рядом со мной, тысячу раз попросив извинить его за то, что оставил меня в одиночестве, и сообщив, будто у буфетной стойки он сказал мистеру Медлеру нечто чрезвычайно важное и не терпящее отлагательств. После этого он заказал кофе и стал восхвалять эти зерна, которые, по его словам, в холодных флегматических конституциях, подобных его конституции, уничтожали излишнюю влажность и взбадривали уставшие нервы. Он сказал, что кофе было неизвестно у древних и что это название происходит от арабского слова, как легко можно догадаться по окончанию его и по звуку.

С этого предмета он перенес свои изыскания на глагол «пить», каковой, по его утверждению, неправильно применяется к питью кофе, поскольку кофе не пьют, но прихлебывают или потягивают, а первоначально слово «пить» означало «утолять жажду» или «напиваться и буйствовать»; он утверждал, что слово, заключавшее ту же мысль, по-латыни есть «bibere» или «potare», а по-гречески «pinein» или «poteein», хотя он и готов допустить, что оно употреблялось по-разному в различных случаях; например, «пить много» или, говоря вульгарно, «выдуть океан спиртного» значило по-латыни «potare», по-гречески же «poteein», а, с другой стороны, «пить умеренно» — «bibere» и «pinein»; он признавал, что это его собственные предположения, каковые, однако, подкрепляются словом «bibulous», применяемым к порам кожи, способным поглощать только самое небольшое количество омывающей их влаги вследствие крайне малого своего диаметра, тогда как от глагола «poteein» производится существительное «potamos», обозначающее «реку» или большое количество жидкости.