Приключения русского дебютанта
Шрифт:
Половины из них Владимир прежде не встречал. Помимо ядра организации, состоявшего из солдат и уголовников, на занятие явились: водители армады БМВ; стриптизерши, обеспечивавшие рабочей силой элитные городские клубы; проститутки, трудившиеся в казино, а при нехватке кадров выходившие в ночную смену на площадь Станислав; повара общей столовки, ворочавшие международной контрабандой икры на стороне; молодые люди, сбывавшие фанатам холодной войны огромные меховые шапки с эмблемами советских ВМС на мосту Эммануила; мелкие воришки, чьей добычей были пожилые немцы, отставшие от своей тургруппы, — и это только те, кого Владимир смог идентифицировать, сообразуясь с их возрастом, полом, манерами и походкой. Большинство же паствы осталось
К черту Гусева. К черту Сурка. С этого момента все они во власти Владимира.
Он взял их наскоком. Выскочил из-за кулис и пнул дубовый подиум, украденный из «Шератона», на нем все еще красовалась эмблема знаменитого отеля.
— Черт бы все побрал! — заорал он по-русски. — Посмотрите на себя!
Скепсису и веселью, царившим в помещении, тут же пришел конец. Стихли смешки и шумное высасывание воображаемой последней капли из банки с диетической колой. Даже старая Маруся очнулась от опиумной дремы. Гусев, сидевший в одиночестве на последнем ряду, сверлил Владимира яростным взглядом, ощупывая кобуру. Но его войска переместили вперед, поближе к Сурку. «Ну, — подумал Владимир, снисходительно улыбаясь Гусеву, — теперь посмотрим, кто отхлещет Сурка в бане…»
— Молодцы мы с вами, дорогие соотечественники! — кричал Владимир. Его трясло от адреналина, уровень которого неуклонно рос с тех пор, как первый луч солнца проник сквозь шторы и бесповоротно разбудил Владимира в полвосьмого утра. — Опозорились перед всей Европой, простые ребята, что с нас взять… Семьдесят лет старательно лизали жопу, оказалось, что не ту! (В тишине откуда-то сбоку раздался смешок, но соседи-коллеги тут же погасили эту вспышку веселья.) Я спрашиваю вас, как мы дошли до жизни такой? Мы дали миру Пушкина и Лермонтова, Чайковского и Чехова. Тысячи дремучих юнцов на Западе приобщились с нашей подачи к системе Станиславского, и, если начистоту, даже проклятый Московский цирк не столь уж плох… Тогда в чем же дело? Мы одеваемся настолько чудовищно, что даже деревенский олух из Небраски имеет право над нами смеяться, тратим деньги на красивые машины только затем, чтобы изуродовать их внутри, полагаясь на свой дурной вкус, наши девушки в енотовых шубах фланируют по площади Станислава, отдавая все, что имеют — свою юность, — тем самым немцам, от чьих рук гибли наши отцы и деды, защищая Родину…
В этом месте ряды слушателей охватил предсказуемый патриотический подъем: недовольное медвежье урчанье, смачные плевки на бетонный пол, нестройное бормотание: «Стыдобища».
Владимир воспользовался подсказкой.
— Стыдно! — закричал он.
В его голове все еще звенели поучения Франтишека относительно четырех основ советского общества. Жестокость. Злоба. Мстительность. Унижение. Ради пущего эффекта Владимир вынул из нагрудного кармана пачку бумажных носовых платков — больше в его кармане ничего не нашлось — и швырнул ее на пол. Затем плюнул на нее и пинком отправил на другой конец сцены.
— Стыдно! Что же мы делаем, друзья? Пока столованцы, те самые столованцы, которых мы задавили в шестьдесят девятом году, строят элитные поселки и нормальные современные заводы, мы стрижем болгарам яйца, будто редиску от ботвы отщипываем! (Смех.) Позвольте спросить, чем болгары заслужили такое к себе отношение? Они такие же славяне, как мы…
(«Славяне, как мы: история Владимира Гиршкина». К счастью, публика была слишком возбуждена, чтобы поставить Владимиру на вид недостаток славянства.)
— Что ж, вам придется учиться, и усердно учиться, западным навыкам. Помните, как Петр Первый брил бороды и срамил бояр? — Тут он посмотрел — совсем мельком — на Гусева и его приближенных, те едва успели отреагировать на
И он им выдал.
Тот день ознаменовался переходом ноября в декабрь — деревья, до последнего цепляющиеся за желтизну, свинцовое небо с небесно-голубыми проблесками там, где хлесткие ветры разогнали смог. Русские расселись вокруг пустыря (того самого, где Владимир с Костей занимались физической культурой). В черно-оранжевых ветровках «Перри Эллис», которые Владимир обязал отныне носить всех своих подчиненных, они напоминали стаю темных бабочек На заднем плане бригада немецких механиков в спецовках потрошила армаду из двадцати БМВ и десятка джипов.
Сиденья с обивкой «под зебру», шерстяные подставки для стаканов, убийственные фиолетовые с искрой подголовники — все перебрасывалось по цепочке поверх вертлявых русых голов прямиком в центр круга. Там уже лежали в куче персональные жертвоприношения богу китча: нейлоновые спортивные костюмы, сборники Рода Стюарта, рваные румынские кроссовки, — все то, что выдавало в многочисленных сподвижниках Сурка восточных, советских людей, проигравших холодную войну, подлежало сжиганию на костре.
Когда представители низшей иерархической ступеньки облили бензином похоронный курган из розовощеких матрешек и гигантских лакированных половников, кое-кто из пожилых женщин — в частности, опиумная Маруся и ее клика — пустил слезу и тихо, горестно запричитал. Утирая глаза и поправляя платки на головах, женщины то и дело сжимали друг друга в скорбных объятиях.
Очень скоро послышался вкрадчивый треск огня. Затем с хлопком лопнуло что-то хрупкое (вероятно, огромная банка с бриллиантином, которым люди Гусева приглаживали редеющие волосы), оставив оранжевый след в потемневшем небе. Толпа таращилась на фейерверк, молодежь, что посмелее, тянула руки к огню, чтобы согреться.
Сурок вздохнул всей своей широкой грудью, сделал внушительный глоток из фляжки с водкой, после чего вынул из кармана ветровки две пушистые игральные кости, которые прежде болтались на зеркале заднего вида его БМВ, тычась друг в друга, словно игривые щенки. Он потер их друг о друга, будто хотел высечь искру для еще одного костра, потом уткнулся в них носом, предавшись грусти. Спустя несколько минут Сурок выпрямился, улыбнулся, закрыл глаза и швырнул оба кубика в огонь.
Во время действа в зале и в лесу любопытные натуры, оглянувшись, могли заметить симпатичного господина средних лет с бейджиком гостя корпорации «ПраваИнвест»; он держался в сторонке от сборища и что-то черкал в блокнотике. В белой рубашке и вельветовой жилетке, с добродушным, мечтательным выражением лица он казался вполне безобидным. Но вопреки тому, что организация строго следовала аксиоме «безобидным место в больнице», никто не посмел приблизиться к этому странному человеку с обликом профессора, жевавшему кончик ручки и улыбавшемуся неизвестно чему. Это был не просто безобидный человек. Это был Франтишек.
Происходящее произвело на него впечатление.
— Блестяще! — сказал он Владимиру, уводя его от опушки к разбитому пригородному шоссе, где ждал Ян с машиной. — Ты истинный человек эпохи постмодерна, приятель. Костер, соревновательное саморазоблачение… Ты одновременно и клоун, и распорядитель на манеже, здорово! И спасибо, что помог мне избавиться от инфернальных ветровок.
— Ах, — Владимир прижал стиснутые ладони к груди, — ты и не представляешь, как мне повезло, что я встретил тебя, Франтишек. Раньше я плутал вслепую. Четыре месяца я трудился над этой идиотской пирамидой, а добился лишь жалкой четверти миллиона от какого-то тупого канадца.