Приключения русского дебютанта
Шрифт:
Отец Франтишека был большой шишкой в МВД, лихом министерстве, откуда безликие и безволосые чиновники посылали на похороны диссидентов вертолеты, и те зависали в нескольких метрах над открытыми могилами. Отец Франтишека обожал этот маневр. Однако его сын заразился где-то нравственным протестом — вероятно, в университете, там обычно и гнездятся подобные настроения. Протестовал Франтишек тихо. Его хватило на то, чтобы отказаться от стремительной карьеры в МВД, но заставить себя приобщиться к непосредственно диссидентской деятельности он не смог: распространять, крадучись, самиздатовские брошюры, посещать тайные собрания в провонявших серой подвалах или опуститься профессионально, к примеру, до смотрителя общественного туалета — основного рода занятий
Он стал замредактора любимой газеты правящего режима под весьма уместным названием «Красная справедливость». Замов у редактора было несколько, что, впрочем, не помешало Франтишеку с его талантом, блестящей внешностью и отцом в МВД пробиться вскоре на завидную должность — ему поручили ведать вопросами «культуры». Сие означало вылеты за рубеж из аэропорта им. Маяковского на хвосте столованских филармонии, оперы, балета и всяческих художественных выставок. Заграница!
— Моя жизнь закрутилась вокруг экспортной продукции, поставляемой лучшими коллективами Правы. — Взгляд Франтишека с тоской устремился вдаль, туда, где, вероятно, по его представлениям, прежде находился свободный мир. — Иногда и провинция выкаблучивала что-нибудь достойное поездки в Лондон, хотя чаще (вздох) в Москву или, не дай бог, Бухарест.
Для Франтишека Запад был любовницей, которую навещаешь, только когда ее ревнивого мужа отсылают проверять отчетность в аляскинском филиале. Особенно он любил Париж, привязанность не редкая среди столованцев, чьи художники в начале двадцатого века усердно черпали вдохновение у галлов. Покончив с идиотскими обязанностями в посольстве и отсидев положенное на спектаклях, Франтишек отправлялся в свободное странствие по городу. Пересаживался с такси на метро; бесцельно бродил вдоль Сены, неизменно завершая прогулки на Монпарнасе и при этом намеренно избегая встреч с внушительной столованской диаспорой, которая наверняка изжарила бы его вместе с карпом и клецками.
Но среди коренных обитателей Запада он пользовался большим успехом. После советского вторжения «молодой, угнетенный столованец, которого выпустили посмотреть одним глазком на свободный мир, чтобы тут же загнать обратно в сталинское стойло», не испытывал недостатка в сочувствии. Когда же бойкие француженки умоляли, а негодующие британцы требовали, чтобы он стал невозвращенцем, Франтишек, утирая слезу, рассказывал о папе и маме, забитых, перепачканных сажей трубочистах; они непременно проведут остаток жизни в ГУЛАГе, если их сын опоздает на свой двухчасовой рейс.
— Почитайте Грабала или Кундеру, — Франтишек чокнулся с аудиторией по случаю появления новой порции польской «Выборной», — и вы поймете, что секс для восточноевропейского мужчины не самое последнее дело.
И он заговорил о сексе, той его разновидности, что практикуется в тюдоровских особняках Хемпстеда [50] или Трайбеке; и, глядя на этого здорового, широколицего мужика, не требовалось особых вывертов воображения, чтобы представить его едва ли не с любой женщиной и почти в любой позиции — все то же выражение лица, сосредоточенное, увлеченное, синяки и царапины на теле, изнуренном акробатикой.
50
Хемпстед — лондонский район, место проживания академической элиты. В 30-х гг. здесь селились эмигранты из Центральной Европы, в том числе Зигмунд Фрейд с семьей; с тех пор считается, что в Хемпстеде силен дух космополитизма и открытости новым веяниям.
Планк и Коэн погрузились в мечтательность, со счастливым видом они пялились на дно рюмок, пока Франтишек перечислял свои интернациональные связи. Владимир порадовался тому, что парни отнеслись к россказням столованца со здоровым любопытством. И понадеялся, что они не меряют эталонной Александрой — как в случае с нелепой немецкой порнографией — политическую активистку Черис и перформансистку
Но конечно, не только в голландских тюльпанах и леди Годивах [51] пульсировала культура. На домашнем фронте тоже не дремали… Перед тем как продолжить, Франтишек сделал большой глоток пива.
— Ох, сколько же их было! В каждом селе, области, в каждой проклятой славянской стране… «Товарищи, мы рады представить вам народный хор из Ставрополья!» Чертовы народные хоры! Гребаные балалайки! И всегда одна и та же песня про Катюшу: яблони-груши — и привет сизому орлу. Нет, в самом деле! Попробуйте написать рецензию об этом без цинизма. «Вчера вечером во Дворце культуры наши социалистические братья из Минска в очередной раз продемонстрировали нам прогрессивную народную культуру, которой местные этнографы не устают восхищаться с первых бурных дней Революции». — Взяв рюмку, он брызнул остатками водки себе в лицо и зажмурился. — Что тут скажешь. Кошмар. Впрочем, потом все равно все развалилось…
51
Леди Годива (предположительно 1040–1080) — легендарный персонаж британской истории. Проехала обнаженной верхом по городу Ковентри ради того, чтобы ее муж, эрл Мерсии, снизил налоги бедноте.
— Не стало «Красной справедливости»? — спросил Владимир.
— О нет, она никуда не делась, — ответил Франтишек. — Кое-кто из стариков до сих пор ее читает. В основном бюджетники, которым не хватает на колбасу, и они страшно злятся по этому поводу, — так называемые Стражи Ноги. Вы, наверное, слыхали, как они завывают у Большого Пальца. Иногда газета заказывает мне статью. Либо я выступаю с лекциями о культурном подъеме во времена Брежнева или о нашем первом рабочем президенте Яне Жопке в Большом зале дружбы народов — такое огромное здание, где из окна свисает старый социалистический флаг, словно грязное белье.
— Где это? — полюбопытствовал Владимир. — Я, кажется, что-то подобное видел.
— На набережной, против замка, впритык с самым дорогим рестораном в Праве.
— Да, я бывал в этом ресторане. — Владимир покраснел, вспомнив концерт из произведений Коула Портера и ржущего Сурка.
— Но это же абсурд, — заявил Планк. — Вы такой умный, много где побывали. Вам надо писать для какой-нибудь новой газеты.
— Боюсь, это невозможно. После нашей последней революции издали справочник, кто чем занимался в зря потраченные годы. Моей семье там, похоже, отведена целая глава.
— Может, вам писать в «Прававедение»? — предложил Коэн.
— Ох, но это же такая фигня, — отмахнулся Франтишек. (Слава богу, Коэн уже был слишком пьян, чтобы обижаться.) — Чего я действительно хотел бы, так это открыть ночной клуб.
— Отличная идея! — оживился Планк. — Бывает, местная ночная жизнь меня сильно напрягает. — Он осекся. — Простите, мне что-то нехорошо.
Планк вылез из-за стойки, никто особо не обеспокоился его состоянием.
— Да, — сказал Франтишек, — ваш друг со слабым желудком прав. Сейчас здесь, кроме «Аббы», ничего нет. «Абба» и жалкие потуги на авангардность. Когда я… — Он опять с тоской поглядел вдаль — теперь, наверное, туда, где находился аэропорт. — Знаете, когда я путешествовал, я всегда ходил на самые модные дискотеки с невероятно привлекательными мужчинами и женщинами, такими, как вы, например. И у меня слюнки текут, до того хочется послушать хорошего… как это называется?