Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
– А как же барокко?
– Барокко только в начале было…
– А Штакеншнейдер – что это, не барокко?
– Нет, конечно, не барокко, это форменная эклектика.
– Тогда и ренессанс по отношению к античности – тоже эклектика.
– Творение Микелоцци, ученика Гиберти и близкого помощника Донателло, стало прототипом всех флорентийских палаццо, – Гуркина сотрясал кашель. – Зинаида Викторовна, пожалуйста, карту, так, сначала идём по via de Martelli… Три яруса по высоте, разделённые карнизными тягами, – первый с крупной рустовкой, второй и третий… скульптурный карниз большого выноса над глухой поверхностью…
– Оставляли место для тени?
– Оставляли! Всё учитывалось пропорциями… В каждом палаццо
– Как видите, фасад тоже разделён на три яруса, но на нижнем ярусе, в отличие от других палаццо, такие же гладкие русты, как и выше… Карниз исключительно большого выноса…
Тень с затёком кверху дотягивалась до середины окон последнего яруса.
– Это уже Рим, Рим, не перепутайте, палаццо Фарнезе – в Риме! И показываю я его потому, что… внутренний двор прорисован Микеланджело, однако… однако барокко пока ещё полностью не уничтожило строгую и ясную, традиционную для ренессанса…
Какое величественное спокойствие, какая возвышающая уравновешенность! Симметричный пятиоконный, смотрящий во двор фасад с пышным декором, симметричные сокращения фасадов боковых корпусов, ковровые утемнения замостки, пересекающие двор по диагоналям…
Гуркин радостно тыкал указкой в светившуюся на экране карту, барахтался в эмоциях – итак, так сказать, так, так-так, мы снова во Флоренции, на piazza San Giovanni, у баптистерия, танцуем от печки, так-так, по via de Calzaiuoli… Нет! Чересчур шикарная улица! Зачем нам богатые магазины? Мы лучше пойдём, удаляясь от собора, по via de Pecori, чтобы затем, – плутания по центру Флоренции доставляли Гуркину настолько острое удовольствие, что он заговаривался, – затем, затем сворачиваем, затем по via de… ага, via de Strozzi, пойдём-ка прямо, прямо, точнёхонько по оси фасада…
Фасад-знакомец! И облака… правда, не в окнах.
Восхитительная сетка рустов на строгой плоскости, дивный карниз.
Тень от карниза плавно утемнялась книзу; как на отмывке.
– Выбрав место на холме Боболи, Лука Питти, бывший друг Козимо Медичи, ставший во главе враждебной ему группировки, поручил Брунеллески… Лука принадлежал к богатому купеческому роду, хотел иметь дворец ещё более роскошный, чем тот, который строил Микелоцци для Медичи… После того, как Лука умер, Питти разорились, работы по возведению дворца по иронии судьбы были возобновлены самими Медичи… Во дворце собраны картины Палатинской Галереи…
– Помнишь, Джорджоне, «Три возраста»? Это же из Палатинской Галереи, – зашептал Соснин, затормошил Шанского, но тот был чересчур увлечён – вздёрнутый носик с тёмными крапинками веснушек на отблескивавшей в подсветке фонаря переносице, прямые золотисто-русые волосы до плеч, обтянутая тонким свитерком грудь, какая грудь…
Три яруса дворца, два во всю площадь, да ещё с позднейшими пристройками, площадь охватывавшими, третий ярус покороче, в тринадцать окон, все три яруса – с мощной рустовкой, разделены не карнизными тягами, но узкими балкончиками… окна на двух верхних ярусах – в арочных нишах.
– От всех этих палаццо разит подражательностью, вам, Олег Иванович, не кажется, что великие зодчие-флорентийцы сдували напропалую с Жолтовского? – выкрикнул Шанский, не переставая ласково потискивать Зиночку.
Гуркин онемел, только указкой беспорядочно стучал о пол, пока подбирал слова, чтобы унять наглеца, да так и не успел подобрать – Зиночка, послушная стуку указки, уже вставляла в кассету итоговую фотопластинку, снаряжала в плавание над крышами Флоренции купол и… и тут раздался визг, крик Зиночки, волшебный фонарь, дёрнулся, наклонился… Никогда, никогда Соснин не забудет мучительную
Шум стих.
Пока Гуркину из сочувствия помогали собрать осколки, Шанский, как ни в чём не бывало, вскинул руки – залить бы огненной водою грехи, коли замаливать не умею… хочу пить спирт и целовать женщин… – Ил, не отправиться ли нам в одно тёпленькое местечко, потанцевать? Зиночка для вида надула губки – она замечательно танцевала.
Хотел, но не мог забыть Вику, и тут подвернулась Нелли, тут-то ослепило затмение – будто назло захотел сделать Вике, но ей-то было бы наплевать, женись на ком хочешь, только отстань, да Вика и не смогла бы узнать об этой мстительной выходке, короче – глупость.
Не глупость любовного сумасбродства, если бы! – минимум романтики, так, упрямство по принципу «пусть мне хуже будет», ведь Нелли, вспоминалось Соснину, вроде бы ничем ему и не приглянулась, когда, не желая отставать от выкаблучиваний Шанского с Зиночкой, потянула за рукав танцевать; пожалуй, под «Брызги шампанского» отметил лишь, что у неё высокая и стройная шея.
А так – почти дурнушка: неумело тронутые перекисью короткие, завитые на концах волосы – причёсочка «венчик мира» – голубовато-серые, широко посаженные, чуть сонные кошачьи глаза, мелкие, крепкие и ровные, как у грызуна, зубы, а общая мягкость, припухлость, плавно округляя, чуть утяжеляли лицо книзу, в изгиб нежного, по правде сказать, овала вписывалась сильная челюсть, сравнить которую с бульдожьей было бы слишком грубо, хотя сравнение поделикатнее на ум почему-то не приходило.
Странноватая внешность, не правда ли?
Трудно увидеть её, поверить в неё – черты не сводятся в образ, вместо цельности – причудливая анималистская смесь.
Ладно, смесь так смесь… она ведь не обязательно по законам добротной прозы должна отражать противоречия Неллиного характера, кстати, вполне цельного, уж точно – целеустремлённого. Почему бы не допустить, что она, эта смесь, отражала противоречия сознания самого Соснина? Несомненно, несводимость черт лица вполне могла бы обернуться сложным, убедительным портретом души, если бы удалось увязать физиономические загадки юной особы, увлекшейся столь же юным партнёром по замедленному – чтобы потеснее прижаться? – фокстроту, с сердечными девичьими томлениями, придумать, пряча выдумку в обманно-достоверных словах-поступках, мотивы её скоропалительного замужества, глянуть на Соснина её глазами и т. д. и т. п. Тут бы завязался клубочек, только распутывай! Но не станем посягать на монопольную точку зрения Соснина, тем более не станем и пытаться играть по нотам психологического романа, ещё в девятнадцатом веке достигшего под пером классиков непревзойдённых кондиций, лучше поскорее дорисовать странный портрет, добавив, что освещение ли было тусклым – на студенческой танцульке сам бог велел выключить главную лампу под абажуром – память ли о загорелой Вике вытравляла краски на девичьих смотринах, однако Соснину – вот вам нутро замысла во всей его неприглядности! – втемяшилось, что лицо у Нелли бледное, нездоровое, чуть ли не серовато-зеленоватое, какое бывает у язвенников-печёночников. И вбил же чушь в голову, хотя глаза видели совсем другое! Шанский позднее признавался, что если б не бурные чувства к Зиночке, ответившей сверхбурной взаимностью, сразу положил бы на Нелли глаз – цветущая, прехорошенькая. Несомненно, она пользовалась успехом, за ней, будущей кудесницей глубокого, проникающего крашения химволокон, щеголявшей в броских, собственноручно сшитых и выкрашенных нарядах, приударяла даже троица гонористых поэтов из «Техноложки», потом, после Соснина, её каждое следующее замужество обещало в упорном жизненном восхождении больше, чем предыдущее, по предательски-зыбкой лестнице побед и поражений она, пусть и спотыкаясь, поднималась всё-таки вверх, только вверх, однако Соснин, который умел мысленно преобразовывать объекты своего внимания до полной неузнаваемости, относительно цвета Неллиного лица долго оставался в плену навязанного самим себе первого впечатления.